Октавиан Стампас - Рыцарь Христа (Тамплиеры - 1)

- Анафема! - сказал я им вслед, сел на коня и отправился в Мантую, до которой доскакал менее чем за пару часов, да и то потому лишь, что не очень хорошо знал дорогу. Слава Богу, успел до того, как сползшая с Альп подобно одеялу с кровати туча разразилась проливным дождем. Имея рекомендательное письмо от Матильды, я был любезнейшим образом принят в доме капитана Гвидельфи, где мне выделили одну из лучших гостевых комнат. Чувства подсказывали мне, что недолго придется пробыть здесь. Я договорился с Конрадом, и как только он заподозрит неладное, тотчас же даст мне знать. Несмотря на плотный ужин и множество выпитого вина, ночью очень плохо спалось. Тревожные мысли жгли и кусали не менее едко, чем москиты, которых здесь почему-то было Ужасно много, они пищали, зудели и ныли, пуще прежнего воспаляя мои истерзанные нервы. Когда поутру я отправился побродить по городу, я понял причину такого изобилия комариного племени - Мантуя была построена посреди озер и болот, в низинном месте, где Минций, левый приток Пада, имеет широкий разлив. Кстати, я так и не нашел объяснения столь неблагозвучному названию реки53 - воды ее были чисты и прозрачны, в их гладкой зеркальной поверхности отражался небосвод, который на сей раз отличался глубокой, божественной голубизной. Этот день так и запомнился мне в этом щемящем сочетании прохладного осеннего воздуха, высоты лазурного неба и зеркальной чистоты водной глади, и эту картину пронизывало мое настроение грусти, тревоги и робкой надежды. Я чувствовал, что люблю Евпраксию и тоскую по ней как никогда.

Я решил, что завтра, если даже не получу никаких известий, все равно отправлюсь в Верону, но на следующий день какая-то странная лихорадка приковала меня к постели, меня трясло, я бредил и метался, порываясь спасать Евпраксию. Люди, окружившие меня заботой, не знали, что это настоящее имя императрицы Адельгейды, не то бы они устроили переполох. Мне мерещился Вергилий, он входил в комнату, склонялся надо мной, рассматривал мое лицо, качал головой и вздыхал. Не знаю, как, но я почему-то знал, что это именно Вергилий, автор "Энеиды".

Помню, как меня исповедовали, и я признался, что люблю и страстно желаю жену другого человека, но не называл ее имени, да и исповедник мой не требовал имен. Я еще раз раскаялся в том, что убил человека, одного, только одного, Гильдерика фон Шварцмоора. Когда меня причастили и соборовали, мне стало гораздо лучше, я пришел в сознание и стал поправляться не по дням, а по часам. Когда я впервые поднялся с постели, выяснилось, что я проболел ровно три недели. Этот срок потряс и огорчил меня. За три недели в Вероне могло произойти Бог знает сколько событий. И надо же было так случиться, что именно в день моего выздоровления ко мне заявился рыцарь Адальберт Ленц.

- Боже. Адальберт,- взмолился я,- ради Христа, не томи, что там в Вероне?

- Все очень плохо,- поникнув головой, промолвил мой друг. - В общем, я не; стану сейчас тебе всего рассказывать. Собирайся, пойдем сейчас к Конраду. Он ждет тебя во дворце Матильды. Мы приехали вчера и остановились там.

- Что с императрицей?! - вскричал я.- Она жива?

- Да не трясись ты так,- проворчал Адальберт.- Жива твоя императрица, ничего с ней не сделалось. И Аттила нашелся. Сидит у Конрада и боится, что ты его убьешь. Идем же, Конрад сам все тебе расскажет.

Зная, что из Адальберта лишнего слова не выудишь, я отправился вместе с ним в изящный маленький дворец Матильды, расположенный неподалеку от дома капитана Гвидельфи. Был холодный ноябрьский день, после болезни меня трясло от легкого дуновения ветра, и я плотнее укутывался в свой плащ, постукивая зубами. Хорошо, что идти было недолго. В одной из комнат дворца мы нашли Конрада и Аттилу, первый сидел у горящего камина, второй - скромненько в уголке. Увидев меня, мой оруженосец бросился на колени и взмолился:

- Дорогой господин мой, милостивый Луне, не казните своего старого слугу прежде, чем выслушаете его. Расскажу вам все, не утаив ничегошеньки из всего, что со мной произошло. Бес попутал меня, ей Богу, бес. В точности, как упрямого Лайоша у нас в Вадьоношхазе, который так любил мед, что не мог заставить себя не воровать его, и сколько ему не говорили, что ничего хорошего из этого не....

- Ты что, издеваешься надо мной? - не вытерпел я.- Как ты смеешь морочить мне голову каким-то дурацким Лайошом, про которого я и знать-то ничего не желаю!

Видит Бог, Христофор, я не мог не вспылить на болтливого оруженосца, поскольку он способен был на час завести историю про любителя меда, в то время как меня почти и не интересовало, что стряслось с самим Аттилой, ибо другие судьбы волновали меня гораздо больше. Я приказал Аттиле оставить свои объяснения на потом, и обратился к Конраду с просьбой рассказать, что происходило в Вероне после моего отъезда оттуда.

- То, что произошло и продолжает происходить,- мрачно отвечал сын Генриха,- не укладывается ни в какие рамки морали, нравственности и приличия. Темные, страшные люди овладели душою моего отца, и без того склонной ко всякого рода безобразиям и распутству. Но начну по порядку, с первого дня его приезда в Верону.

И Конрад стал рассказывать.

Император Генрих IV въехал в Верону в сопровождении небольшого войска. Он ехал на белом коне и был облачен в римскую тогу и на голове у него был лавровый золотой венец. Выглядел он весьма здоровым и молодым, гораздо моложу своих неполных сорока лет. "Вот он, император Римской Империи, который вернет ей все ее земли от Вавилона до Лузитании54, ибо боги вручили ему знаки могущества",- восклицали глашатаи. Первым делом Генрих выразил злобное недовольство по поводу того, что не весь народ Вероны высыпался из своих домов его встречать. Затем он подошел к императрице, с притворной ласковостью приветствовал ее и при всех задрал на ней платье, дабы убедиться, что "печать Астарты" на месте. К счастью, императрица успела надеть ужасное приспособление, прежде чем Генрих въехал в город. Но она, втайне надеявшаяся на перемены в этом человеке, с горестью теперь видела, что зверя в нем стало еще больше. Лицо ее пылало, но она вынесла издевательство и не разрыдалась, хотя постоянно была близка к рыданьям. Он поинтересовался, не навещают ли ее души любовников, покойников, Шварцмоора и Зегенгейма. Затем спросил, почему она так долго вынашивает дитя.

- Но государь, я ношу его не более четырех месяцев,- пролепетала Адельгейда.

- Вот как? - изумился он, приподняв бровь,- А мне казалось, что для похотливых кошек это вполне достаточный срок.

Осмотрев замок Теодориха, он выбрал просторную комнату и затеял в ней попойку, закончившуюся оргией. Генрих восседал на троне в белоснежной римской тоге, которую, правда, уже успел запачкать вином, и приказывал всем присутствующим вступать в соитие с бесстыдными девками, часть из которых он привез вместе с собою, а часть была приведена к нему с одной из веронских улиц, известной своими нравами. Стыдливые люди спешили удалиться из зала, Генрих же велел догонять их и награждать тумаками. Императрица ушла одной из первых, но он не сразу заметил ее ухода, потому что на коленях у него все время восседала ведьма Мелузина. Раздевшись догола, она показывала всякие фокусы - меняла цвет своей кожи, становясь то белоснежно белой, то темнокожей, почти как эфиопка; удивительно изгибалась то назад, касаясь затылком ягодиц, то вперед, целуя себя в промежность; некоторые потом утверждали, что время от времени на копчике у нее появлялся небольшой хвостик, но Конрад не видел этого, поскольку старался вообще как можно меньше смотреть на нее. Обратив внимание на то, что его сын хмуро сидит в углу и явно собирается покинуть зал, император кликнул шлюх, чтобы они сбросили с него одеяние и заставили его овладеть ими. Именно тогда, когда три весьма сильные и грудастые веронки накинулись на Конрада и соблазнили его, воспользовавшись тем, что он охмелел и ослаб от зрелища, которое возбудило его, было объявлено, что Вельф и Матильда желают видеть императора и просят у него аудиенции.