Филип Дик - Всевышнее вторжение

– Магия, – сказал Эммануил. – Волшебство.

– Красота это волшебство, а война это суровая действительность. Что ты предпочитаешь? Суровость войны или опьянение тем, что ты видишь сейчас и здесь, в моём мире? Сейчас мы одни, но потом появятся люди; я наново населю своё царство. Но мне нужен этот момент, чтобы поговорить с тобою прямо и откровенно. Знаешь ли ты, кто я такая? Ты этого не знаешь, но со временем, шаг за шагом, я вновь возведу тебя, Творца, на твой престол, и тогда ты меня узнаешь. Ты строил догадки, но все они неверны. И ты будешь строить новые догадка, ты, знающий всё. Я не Божественная Премудрость, и я не Диана, я не Зина, и я не Афина Паллада. Я есть нечто иное. Я царица весны, но лишь в каком-то отдалённом смысле, потому что они, как тебе известно, суть всего лишь химеры.

Они шли по дорожке между прудов и деревьев.

– Мы с тобою друзья, – сказал Эммануил, – и я склонен к тебе прислушиваться.

– Тогда отложи свой великий и страшный день. Нет ничего хорошего в огненной смерти, это самая страшная смерть изо всех. Ты подобен солнечному жару, сжигающему посевы. Четыре года мы были вместе, ты и я. Я наблюдала, как возвращается к тебе память, и сожалела о её возвращении. Ты причинял страдания этой несчастной женщине, ставшей твоей матерью; от тебя тошнило твою собственную мать, которую, если верить твоим словам, ты любишь, которую ты оплакивал. Вместо того чтобы идти войной на зло, исцели умирающего в канаве пса и тем осуши свои собственные слёзы. Мне очень не нравились твои слёзы. Ты плакал потому, что наново обретал свою природу и начинал её понимать. Ты плакал потому, что осознавал, кто ты такой. Эммануил молчал.

– От здешнего воздуха прямо голова кружится, – сказала Зина.

– Да, – кивнул Эммануил.

– Я начну возвращать людей, – сказала она. – Одного за другим, и все они будут проходить мимо нас. Смотри на них, а когда увидишь кого-нибудь, кого тебе захочется убить, скажи мне, и я его снова устраню. Но ты должен смотреть на человека, которого ты бы убил – ты должен видеть в нём раздавленного, умирающего пса. Только тогда ты получишь право его убить; только оплакав, получишь ты право уничтожить. Тебе это понятно?

– Хватит, – сказал Эммануил.

– Почему ты не плакал над псом до того, как его переехала машина? Почему ты медлил, пока не стало слишком поздно? Пёс принял то, что случилось, а ты не принял. Я даю тебе советы, я твой поводырь. Я говорю: это неправильно – то, что ты делаешь. Прислушайся ко мне. Остановись!

– Я пришёл, чтобы снять с них угнетение, – сказал Эммануил.

– В тебе есть ущерб. Я это знаю, я знаю, что случилось с Божественностью, знаю про изначальный кризис. Всё это для меня не секрет. И вот в этих условиях ты хочешь снять с них ярмо угнетения посредством великого и страшного дня. Ты считаешь это разумным? Ты считаешь, что это хороший способ дать свободу узникам?

– Я должен сокрушить силы…

– Да где они, эти силы? Правительство? Булковский и Хармс? Да это же просто идиоты, клоуны. Ты хочешь их убить? Ну да, конечно же, ты прекрасно усвоил закон возмездия, тобою же и преподанный: око за око, зуб, за зуб. Но я напомню тебе иное: «не противься злому».

Ты должен жить по своему завету, ты не должен противиться твоему врагу, Велиалу. В моём царстве нет его власти, нет и его самого. То, что у нас здесь, это некий выродок, сидящий в клетке зоопарка. Мы даём ему воду и пишу, обеспечиваем нужную температуру и атмосферу; мы стараемся устроить эту тварь со всеми возможными удобствами. В моём царстве мы не убиваем. Здесь, у нас, нет и никогда не будет великого и страшного дня. Останься в моём царстве или сделай его своим, но только пощади Велиала, пощади всех. Тогда тебе не придётся больше плакать, и всякие слёзы по тобою обещанному будут отёрты с очей.

– Ты – Христос, – сказал Эммануил.

– Нет, – расхохоталась Зина. – ни в коем случае.

– Но ты его цитируешь.

– «В нужде и чёрт Писание приводит». Вокруг них появлялись группки людей в лёгкой летней одежде – в рубашках с короткими рукавами, в хлопковых платьях. И всё это были дети.

– Царица фей, – сказал Эммануил, – ты меня околдовываешь. Уводишь с дороги вспышками света, плясками, пением и звоном колокольчиков, непременно звоном колокольчиков.

– Колокольчики раскачиваются на ветру, – сказала Зина, – а ветер говорит правду. Всегда. Ветер пустыни. Ты это знаешь; я видела, как ты слушаешь ветер. Колокольчики это музыка ветра, слушай их.

И он услышал, только теперь, волшебные колокольчики. Они звучали вдали – многие колокольчики, маленькие, не церковные колокола, но колокольчики волшебства.

И это был самый прекрасный звук, когда-либо им слышанный.

– Даже я не могу произвести такие звуки, – сказал он Зине. – Как это делается?

– Пробуждением, – сказала Зина. – Звуки колокольчиков пробуждают, освобождают от сна. Ты разбудил Херба Ашера грубым вмешательством, я пробуждаю красотой.

Ласковый весенний ветер приносил издалека пьянящие туманы её царства.

ГЛАВА 13

Я отравлен, сказал себе Эммануил; туманы её царства отравляют меня и ослабляют мою волю.

– Ты ошибаешься, – сказала Зина.

– Я чувствую, что слабею.

– Ты чувствуешь, как слабеет твоё возмущение. Пошли и найдём Херба Ашера, мне хочется, чтобы он был с нами. Я сужу пространство нашей игры, и он тоже примет в ней участие.

– Каким образом?

– Мы его испытаем, – сказала Зина. – Пошли. – Она взмахом руки позвала мальчика за собой.

Херб Ашер сидел в коктейль-холле за стаканом скотча со льдом. Он сидел уже целый час, а вечернее представление всё не начиналось. Коктейль-холл был набит битком, шум терзал ему уши, однако Херб не жалел, что пришёл сюда, и не жалел заплаченных за вход в клуб денег.

– Ну что ты в ней находишь? – спросила сидевшая напротив Райбис. – Просто уму непостижимо.

– Она далеко пойдёт, если получит хоть какой-то начальный толчок, – сказал Херб. – Здесь, в «Золотом олене», бывают вербовщики талантов одной звукозаписывающей фирмы. Интересно, пришёл ли кто-нибудь из них сегодня. – Он очень надеялся, что да.

– Мне бы хотелось уйти, я плохо себя чувствую. Ты не против?

– Я бы предпочёл остаться.

Райбис отпила микроскопическую дозу своего коктейля.

– Шумно очень, – пожаловалась она; Ашер не столько услышал эти слова, сколько прочитал по губам.

– Почти девять, – сказал он, взглянув на часы. – Её первый номер назначен на девять.

– А кто она такая? – спросила Райбис.

– Молодая начинающая певица, – сказал Херб Ашер. – Она адаптировала лютневые тексты Джона Дауленда для…

– А кто такой Джон Дауленд? Я никогда о нём не слышала.