Ирина Адронати - Марш экклезиастов

Помолился я всем машинным богам, сказал: выноси, старая! — и по газам. И не подвела старушка. Выла, орала, а выволокла нас наверх, на ровное место, под навес. Стоим, дымимся… а Руженка, она умная, она всё понимает, — за плечо меня трогает, шепчет: цихо, цихо. Это да, думаю я, теперь уж точно бояться нечего…

Заходим мы в дом, а Отто нету. Где уж его тогда черти носили… Ладно, не впервой. У нас же запросто, двери не запирает никто. Всё, говорю, будем теперь тут жить… Руженка сначала не поняла, я и объяснил: пока дождь, нам отсюда хода нет. А дождь не меньше чем на неделю. Позвонить я попытался — в эфире молчок: наверное, опять антенну повалило. Несчастливая у нас антенна, её то молнией расшибёт, то ветром повалит. А проводной телефон Отто к себе не протянул, он телефонами брезговал почему-то. Вроде как не верил он ничему, что ему говорили не в лицо…

Еда была, еды полно, шнапса яблочного целый бочонок, Отто сам не пил, однако любил угощать. Но — четыре стены, за окнами потоп, гром, молнии, можно сказать, в одну слились. И дёрнул меня чёрт…

В общем, я знал, что у Отто есть дачка. Она такая специальная, запросто в неё не войдёшь, ходы знать надо. Ну… так вышло, что один ход я знал. Из этого вот домика. Батька твой из Арденнского леса вход знает, а я — из деревни. И ещё третий вход — где-то в Альпах. Это через него Отто в то место попал когда-то давно и потом ещё долго им пользовался, пока там австрияки фуникулёр некстати не поставили.

А само место непонятно где, но погода — всегда хорошая. Я Руженке говорю: ничему не удивляйся, это сейчас будет такое местное колдовство. И повёл её.

Ну, и привёл.

Ты на той дачке не был? Нет? А чего так? Ага, ладно, тогда рассказываю…

Дом такой представительный, каменный. Кто там раньше жил, Отто так и не выяснил до сих пор. Нашёл себе пустой дом, обставил, обжил… Ну, это его дело, не моё. Так вот, говорю, дом…

Он, понимаешь, так стоит, что толком и не поймёшь, где. В какой стране, в какой местности… Лес вокруг. Солнышко ходит. Олени — тоже ходят, лоси, и вообще, живности всякой много, непуганой. К дачке только не все подходят, только знакомые. И — никого и ничего больше. Отто говорил, что это и есть настоящий Арденнский лес, а тот, который в Бельгии, так — просто в его честь назван. Ну, не знаю, не знаю. Всё может быть, и это тоже…

Ладно; главное, что есть у Отто укромное местечко, где его уж точно не найдут. Даже если и прознают про то местечко, толпой не вломятся. Туда — как бревном с разгону в игольное ушко, которое в профиль. Он ведь многим хвосты поприщемлял, Отто наш, да…

Я так краешком думал, что застанем мы старика на дачке. Нет, дом закрытый, дверь подпёрта — от оленей как раз, они когда яблок захочут — наглеют чисто обезьяны, снег лежит (как раз декабрь, канун Рождества) — и никаких вокруг следов. И так, знаешь, не жарко. С того места, где снег начинается, до дачки ещё топать. Какое топать — бегом бежать. Я хоть на Руженку зипунчик и накинул, а всё одно. Она и удивляется, и хохочет, я впереди дорожку торю — недалеко, а снег по колено. Она ещё снежками затеяла кидаться… Ну, добежали, конечно.

Камин чем хорош? Дрова разжёг, и уже тепло, грейся. А у Отто, немчуры практичной, вообще всё было: и голландка, и камин, и в подвале даже котёл, а посуды — мама дорогая, ни у одной хозяюшки нашей не видел, хоть в вёске нашей, хоть где. И-эх, сидим мы перед камином, дрова трещат. Позади голландка гудит, что твой вентилятор. И так нам хорошо… так спокойно… вспоминать жутко, до чего спокойно было.

Как перед войной.

Не, не перед нашей. Перед польской. Пан Твардовский рассказывал: никогда такого лета не было, благодать и покой. То есть кто-то, кому положено, и ждал войну, и накликал (всякие поляки были, даже и с Гитлером против нас воевать хотели… да Бог им судья) — но на нормальных людей всё так внезапно обрушилось… Что-то я про это Руженке рассказываю, а она мне своё, умная девочка, и вдруг я слышу, что прадед и прабабка её познакомились в сорок первом в городке Влодаве, когда наши его в самом начале войны захватили и немчуру там нохратили в хвост и в гриву! А не могу же я ей сказать, что это я, я и нохратил, я! Но извернулся, говорю, мол, батька же мой в той Влодаве!.. и мы этих немцев так, так и так! Если б Минск не сдали, мы б там ещё сколько держались! Вот, она кричит, вот, а мне никто не верил! А я кричу: да конечно, да разве эти пидорасы когда-нибудь нормальным людям верят! (Я ещё не сказал, что мы из бочонка в бутыль шнапса отлили и с собой взяли? — так вот, теперь говорю. Сидим перед камином и бутыль друг дружке передаём. А закуски с собой только сыр.) И начинается у нас извечная русско-польская полемика за Вторую мировую, а чего вы? — а вы сами-то хороши! — ваш Риббентроп! — какой он наш, он из Риги! — и прочее безобразие.

В общем, дошло до того, что она меня уже бьёт. Вот так вот, кулачками… ну, ни в какие ворота… Я её легонечко сгрёб, поприжал, успокаиваю, баюкаю. И так она у меня на руках и уснула, представляешь?

Сижу, дыхнуть лишний раз боюсь. Камин погас, зато печка разогрелась, теплынь. С потолка капнуло пару раз.

Сижу. Ночь, наверное, уже.

Отнёс я её в спаленку, на кровать положил, перинкой укрыл. Она сказала что-то, я не разобрал. Совсем дитё. И так мне грустно стало отчего-то…

От грусти пошёл по дому бродить. Котёл разжёг, чтобы вода горячая была, цветы полил. Сна ни в одном глазу. Наоборот, всё крутится внутри, вот тут, и сердце колотится, и голова не своя. Зашёл к Отто в кабинет, книжки у него полистал, ничего не понял. На диванчик лёг и уснул.

Ну, какой там может быть сон — на диванчике… да и мерещилась хрень всякая. Уже брезжило за окнами, когда уснул — как пропал.

И вот снится мне, что я лампочку зажечь пытаюсь. Спичками чиркаю, чиркаю, уже коробок в хлам исчиркал, всю тёрку стёр, коробок бросил, схватил зажигалку, стал стекло в пламени греть, и вроде уже на нити первые искорки появились, и тут вдруг она с хлопком как рванула — руки мне посекло мелко, губы, морду, и под сердцем засосало холодно, ну думаю, крупный осколок вошёл, теперь мне свет уже без надобности…

Еле зенки разлепил. Дышу, дышу — и вдруг дошло: сон это, морок, фигня такая на кукурузном масле, а за стенкой-то Руженка спит, чудо какое, а я-то, дурак, в сны пялюсь ровно в твой телевизор. Морду в кадушку с водой макнул, побулькал там, растёрся и бегом. Ещё дверь открывал…

…О, чёрт, заболтался я тут не по делу… Давай дела сначала, а после я дорасскажу.

11

Блотт положил трубку. Стоять на ушах. Какой же он красочный, этот английский язык. Стоять на ушах.

Да, это была очень странная библиотека. Даже Шаддам, обычно невозмутимый, выглядел — не просто был, а именно выглядел — озадаченным. Во всяком случае, галстук он снял, а рукава пиджака подвернул.