Грег Бир - За небесной рекой (сборник)

Я — уродливый сын камня и плоти, и нет смысла это отрицать. Я не помню своей матери. Скорее всего, она бросила меня сразу после рождения. А может, она умерла. Мой отец — отвратительная крылатая тварь с загнутым клювом, если, конечно, сын пошел в него, ведь сам я родителя никогда не видел.

Почему же такой несчастный вознамерился стать историком? Кажется, я даже могу вспомнить тот момент, когда сделал выбор. Он принадлежит к самым ранним воспоминаниям и случился около тридцати лет назад, хотя я уверен, что жил задолго до того, однако память о годах детства и юности утрачена мной безвозвратно. Я тогда прятался за толстыми пыльными занавесями в притворе, слушая, как священник рассказывает послушникам из чистой плоти о Mortdieu, Гибели Господа. Те слова до сих пор звучат в моих ушах.

«Насколько позволяют мне судить знания, — говорил он, — Mortdieu произошла около семидесяти семи лет назад. Некоторые ученые мужи не считают, что на мир выпустили магию, но мало кто отрицает, что Бог как таковой умер».

Точно. Это еще мягко сказано. Все стержни нашей некогда великой вселенной распались, ось сместилась, космические двери со стуком затворились, а правила существования утратили смысл. Священник продолжал выверенным, благоговейным голосом повествовать о тех временах.

«Я слышал, как мудрецы говорят о медленном упадке. Где человеческая мысль была сильна, там неожиданная встряска реальности обернулась лишь мелкой дрожью. Где же разум оказался слаб, мир полностью исчез, поглощенный хаосом. Каждая иллюзия, каждая галлюцинация стали настолько же реальны, как и любая материя. — Голос его дрожал от чувств. — Ослепляющая боль, кровь, огнем пылающая в наших венах, ломающиеся кости и разлетающаяся в пыль плоть. Сталь потекла водой. Янтарь дождем обрушился с небес. Толпы собирались на улицах, которые более не соответствовали картам, ибо сами карты изменились. Никто не знал, что делать. Слабый разум людей ничего не мог понять…»

Полагаю, большая часть человечества всегда была абсолютно иррациональна. Целые народы полностью исчезли или превратились в неразличимые водовороты несчастий и порочности. Говорят, некоторые университеты, библиотеки и музеи сохранились, но сейчас у нас с ними почти нет контакта.

Иногда я думаю о тех горемычных жертвах первых дней Гибели Господа. Они еще знали мир относительной стабильности; мы же с той поры приспособились. Их приводили в ужас города, превращающиеся в леса, и собственные кошмары, обретающие форму прямо на глазах. Огромные вороны торчали на вершинах деревьев, некогда бывших зданиями, свиньи бегали по улицам на задних ногах… и так далее. (Священники не поощряли размышлений о странностях. «Удивление, — говорили они, — порождает чудовищ».)

Наш Собор уцелел. Тем не менее рациональность в округе сильно ослабла за несколько веков до Mortdieu, сменившись чем-то вроде механического запоминания. Собор пострадал. Выживших — духовенство, служек и прихожан, ищущих убежища, — обуревали мерзкие видения, им снились ужасающие сны. Они видели, как ожили каменные украшения храма. Люди смотрели и верили, что вселенной выбили основание из-под ног и мои предки стряхнули с себя камень и стали плотью. Столетия бездыханного воздержания бременем висели на них, и неожиданно нашлись сорок монахинь, искавших спасения в Соборе, которые не испытали особого отвращения, а потому продолжение сей истории непристойно. От Гибели Господа паства поразительным образом пришла в возбужденное неистовство, и последовало совокупление.

Сколько длилась беременность, никто не знал, ибо тогда великое каменное колесо еще не вращалось, отмеряя часы. Трон Кроноса пустовал, за временем никто не следил, и дни проходили без счета.

Плоть же не отвергла камня, и на свет появились сыновья и дочери мяса и гранита, включая меня. Тех, кто прелюбодействовал с нечеловеческими тварями, изгнали растить — или отвергнуть — своих чудовищных детей подальше от глаз людских, в самой вышине. Тех же, кто принял ласки каменных святых и других статуй человеческой формы, не подвергли столь суровому наказанию, но все равно отправили на верхние уровни. Паства выстроила деревянные леса, разделившие огромный неф на два этажа. Снизу на перекрытиях закрепили большой холст, чтобы отходы не падали вниз, и на верхнем уровне Собора человекообразные отпрыски камня и плоти стали обустраивать новую жизнь.

Я давно пытался выяснить, как некое подобие порядка вернулось в мир. Легенда гласила, что архиэкзистенциалист Джансард, распявший на кресте святую Аргентину, осознав свою ошибку и покаявшись, понял, как разум и мысль могут успокоить пенистое море реальности.

Священник закончил чрезвычайно краткую лекцию, бегло упомянув об этом событии:

«Когда бдительный взгляд Господень покинул нас, человечеству пришлось самому уцепиться за расползающуюся ткань реальности. Те, кто выжил, — те, кому достало разума удержать собственное тело от распада, — стали единственной связующей силой в царящем вокруг хаосе».

Я тогда уже знал достаточно слов, чтобы понять его речь; у меня хорошая память, я достаточно любопытен, и потому услышанная проповедь разбудила во мне желание узнать больше.

Крадучись вдоль каменных стен за занавесями, я внимал голосам священников и монахинь, нараспев читавших писания толпе мясных детей. То было на первом этаже, и каждый раз я подвергал себя огромной опасности: люди чистой плоти считают мой народ мерзостью. Но оно того стоило.

Мне удалось стащить псалтырь и научиться читать. Я стал красть книги: с их помощью я сравнивал свой мир с другими и так познал его границы. Поначалу я даже не мог поверить, что на свете существуют иные места, помимо Собора. Я и сейчас в этом сомневаюсь. Из маленького круглого окна в моей комнате видны бескрайний лес и река, окружающая храм, но больше ничего. А потому мой опыт общения с другими мирами трудно назвать прямым.

Не важно. Я много читаю, но не считаю себя ученым. Меня интересует лишь современная история, вся, от метафизических вопросов до тех, что касаются исключительно меня, — смысл той самой пасторской речи, которая дала мне рождение.

Я маленький — едва ли трех футов ростом, — но довольно быстро бегаю по проходам, скрытым в стенах. Скорее всего, я — единственный историк во всем Соборе. Те же, кто объявляют себя таковыми, не обращают внимания на происходящее у них на глазах, пребывая в поисках абсолютных истин или хотя бы Больших Картин. А потому если вам нужна история, в которой не принимает участия сам исследователь, то поищете другого рассказчика. Я, конечно, стараюсь быть объективным, но у меня есть свои приоритеты…