Николай Симонов - Сидоровы Центурии

— Отчего же так, ведь природа не терпит пустоты? — спросил Павлов, гордясь своей находчивости.

— Дело в том, дорогой коллега, — Фишман, волнуясь, переходил к сути, — что ДНК состоит, строго говоря, не только из генов. Ген, или экзон, — это экспрессируемый участок молекулы ДНК, на котором, как на станке, "штампуются" молекулы того или иного белка. Но почти 70 % нуклеотидных последовательностей в ДНК, то есть подавляющее большинство, это — интроны, не кодирующие ничего. Не всегда ясно, зачем они нужны и что делают, но — явно нужны и что-то делают, иначе бы их не было. Так, вот, я подозреваю, что интроны несут в себе информацию обо всех этапах и периодах эволюции человека, как биологического вида, начиная от простейших организмов и заканчивая приматами.

— Батюшки мои, насколько же все сложно! Надеюсь, что матушка природа или сотворивший ее Господь, ограничили этим свои загадки?! — воскликнул Павлов.

— Нет, дорогой коллега, это еще не все, — с новым приливом вдохновения продолжил свою лекцию Фишман, — в интронах достаточно пространства, чтобы зашифровать информацию обо всем генеалогическом древе человека. При этом определенные последовательности нуклеотидов могут многократно повторяться. То есть, грубо говоря, человек, родившийся в ХХ веке, может иметь точно такую же совокупность генов и интронов, которые были у его прапрадедушки, служившего стольником при Иване Грозном. Полагаю, что, при погружении такого человека в гипноз с установкой на воспоминание, интроны "просыпаются" и начинают передавать в отключившийся от впечатлений обыденности мозг определенную информацию, которая самопроизвольно считывается, анализируется и перенаправляется в хранилище долговременной памяти.

— Data Warehouse, — уточнил эрудированный Павлов.

— Что, что? — переспросил Фишман.

— Data Warehouse, это — хранилище данных. Понимаете, у меня друг есть, кибернетик…

— А, тогда все ясно, — сказал Фишман и, кажется, даже обрадовался.

— Ваш друг, надеюсь, говорил Вам о том, что управляющая система не может быть проще управляемой?

— Да, говорил, — ответил Павлов, хотя никакого друга-кибернетика у него и в помине не было. Просто он, однажды, прочитал "залитованную" статью, автор которой (кажется, из Пензы) утверждал, что операционная система ЭВМ почти полностью соответствует организации мыслительных процессов в коре головного мозга. Из этого ученый сделал вывод о том, что, если для ЭВМ программу пишет сам человек, то для самого человека ее, наверное, пишет кто-то другой…

Выдержав паузу, Фишман продолжал:

— У каждого человека, как и в любой ЭВМ, есть хранилище данных. Предположительно оно расположено в затылке и организовано наподобие архива с каталогом, папками и отдельными делами — мемориальными файлами. Под тонким воздействием гипноза это хранилище, подобно памяти ЭВМ, начинает распаковываться и человек, якобы, вспоминает ранее прожитую жизнь. А на самом деле — переживает за судьбу своего предка, жившего в XVI веке; наблюдает момент его рождения, прослеживает самые важные события, которые произошли в его жизни и, наконец, переживает ужас предстоящей ему смерти посредством колесования — в исполнение приказа грозного царя. И с ним происходит сердечный приступ. Да, вот такие дела…

Последнюю фразу насчет сердечного приступа Фишман произнес машинально, вспомнив некое, не дающее ему покоя событие. И тут же поймал себя на мысли, что его случайный попутчик, быть может, совсем не случайный, раз задает столь глубокомысленные вопросы. И Фишман решил на всякий случай попридержать язык, а также урезонить Мелиссу, которая, по неопытности, приняла эту непростую столичную штучку за принца на белом коне.

Но после второго стаканчика коньяка Фишман размягчился и начал рассказывать Павлову о том, какими методами ученые пользуются для расшифровки генома человека и других божьих тварей: сначала кромсают ДНК на куски, разгоняют получившиеся фрагменты в электрическом поле и затем гибридизируют, предварительно пометив интересующие их участки молекулы тритием либо радиоактивным фосфором. И так далее.

— "Собак ножами режете, а это бандитизм", — шутливо заметил Павлов и предложил поговорить о чем-нибудь более занимательном, например, о научной фантастике.

Они выпили по третьему стаканчику, и Фишман, еще более оживившись, высказался по поводу указанного литературного жанра довольно жестко, нелицеприятно, но, по мнению Павлова, совершенно справедливо:

— Многие авторы фантастики, — сказал он, приведя перед этим несколько примеров, — часто хотят сделать свой воображаемый мир как можно более реалистичным, особенно, если они пишут в жанре sci-fi. А поскольку основой этого жанра являются техника и технологии, а их основой — физика, химия и биология, а не магия, то авторам приходиться говорить и о некоторых естественнонаучных процессах и законах. Но в последнее время, изучая все больше этого чтива, которое мне присылают знакомые из Израиля и Америки, я прихожу к неутешительному выводу: многие писатели-фантасты современной науки не знают вообще, ее не понимают и не чувствуют, даже на школьном уровне.

— Однако, советская фантастика все же, наверное, на высоте? — предположил Павлов.

— "Гиперболоид инженера Гарина". Все остальное — фуфло! — категорично заявил Фишман.

— А как же Стругацкие? — обиделся Павлов, втайне гордясь тем, что их скандальная повесть "Улитка на склоне", которую он хоть и до конца не прочитал, была опубликована в результате его халатности.

— Стругацкие, это — не фантастика, а диагностика. Причем, заметьте, абсолютно пессимистическая. Я бы даже назвал это апокалипсическим реализмом, — назидательно произнес Фишман, и Павлов вынужден был и на этот раз с ним согласиться.

Фишман потянулся, широко зевнул и объявил, что после того, как они выпьют еще чуть-чуть, он, пожалуй, завалится спать. Узнав о его намерениях, дремавшая или делавшая вид, что спит, Мелисса, спустившись вниз, попросила Фишмана оставаться внизу, на ее спальном месте. А потом она предложила Павлову сходить с ней за кампанию в тамбур на перекур. Павлов согласился, хотя, честно говоря, был бы не прочь последовать примеру Фишмана. Но слово женщины — закон, и Павлов поплелся вслед за Мелиссой, покачиваясь даже с большей амплитудой, чем это делал вагон их поезда.

Заметно нервничая, Мелисса объявила ему о том, что более между ними никакого интима не будет, разве только что он объявит Фишману, который уже десять лет ей приходится вместо сбежавшего из их семьи в неизвестном направлении отца, о том, что согласен взять ее в жены. А так как жена-еврейка в условиях советской действительности, это — лучшее средство передвижения, то он, Павлов, если, конечно, он — не полный дурак, мог бы задуматься о своем будущем.