Михаил Емцев - Уравнение с Бледного Нептуна

— Мы живем в справедливое время, — насмешливо заметил эксперт.

— Именно. Причем справедливость становится как бы материальной. Ее можно пощупать руками.

— Или ощутить в своем боку?

— Возможный вариант.

Риоли вошел в палату. Карабичев лежал с плотно закрытыми глазами, заметно оттененными нездоровой синевой. Изредка вместе с прерывистым дыханием из его рта вырывались слова. Профессор прислушался. Речь шла о жене Марии, о каком-то безногом с площади Святого Себастьяна и о… глупости. Карабичев даже в бреду ругал себя, он не мог простить себе какой-то ошибки.

Риоли вышел из клиники. Занималось утро. Теплый радостный свет разливался по улице. Небо было чистым, воздух — свежим. Риоли вздохнул и пробормотал:

— Все будет хорошо. Справедливость и эволюция восторжествуют!

Внезапно он увидел человеческий обрубок, приютившийся под оградой больницы. Не тот ли это нищий, о котором бредил русский?

— Ну-ка, иди сюда, — поманил он пальцем калеку.

Униженно кланяясь и заранее благодаря «доброго сеньора», тот заковылял к Риоли.

— Ты знаешь сеньора Карабичева? — спросил профессор. Нищий недоуменно посмотрел на него и переспросил:

— Каррабиччо?

— Да, — кивнул Риоли.

Щека у нищего дернулась, по лицу побежали жалкие и горькие складки. Он отвернулся, и фигурка его сразу стала еще меньше, будто его сразу придавило к земле. Раздвинув лакированную листву олеандров, он пропал в иссиня-черной тени.

— Андрей, Андрюша! — как слабый вздох донеслось до Риоли.

Риоли с усилием зажмурился, провел ладонью от глаз к носу, точно снимая невидимую паутину.

Яркое свежее солнце уже начало припекать. Ослепительные ракушечниковые стены хранили влажность ночи. Они казались голубоватыми. Грязный голубь клевал высушенный окурок…

Профессор Риоли возвращался домой.

Проезд на Виа Грассо был перекрыт, и шофер свернул в узкий переулок. Запахло жареной макрелью, оливковым маслом. Ноздри защекотал чад уличных жаровен. Полоски чистой голубизны и веревки с бельем делали небо похожим на старый матросский тельник.

Машина все петляла узкими темными улочками. Наконец, она выскочила на широкую мостовую, где ходили трамвай и автобус.

Старый открытый трамвай дребезжал и раскачивался, как моряк в незнакомом порту. Риоли здесь никогда не бывал. Он с живым интересом склонился к автомобильному стеклу. Когда Риоли заметил в конце улицы толпу, он не удивился. Ему только на миг показалось, что все стало зыбким и нереальным. Он опустил стекло. Запах гниющих овощей сразу же забил все остальные. Уличный гам тоже стал отчетливее. Гудки машин, детские крики, сварливая брань женщин. Постепенно сквозь этот шумовой фон начал прорезываться смутный, быстро нарастающий рокот.

И тут только Риоли понял, в чем заключалась та необычность, которую он подсознательно почувствовал. Она была в толпе, вернее, сама толпа была ею. Риоли с удивлением подумал, что первый раз за все это время он видит так много близко стоящих друг к другу людей.

«Неужели все опять стало как прежде? — подумал Риоли. Нет никакого «эффекта дубль-ве» и опять можно безбоязненно подходить к друзьям?»

В ветровое стекло уже видны были лица идущих навстречу людей. Они были спокойны и сосредоточенны. Замасленные комбинезоны, пыльники с темными пятнами, яркие косынки, большие береты, черный глянец волос. Толпа заняла всю улицу от тротуара до тротуара. Трамвай стоял. Пассажиры высунулись до пояса из никогда не знавших стекол окон. Кондуктор сидел на подножке и ел белую булку с маслинами. Шофер Риоли тоже затормозил и вышел наружу. Профессор остался в машине. Толпа раздалась, обтекая, и вновь сомкнулась, как большая спокойная река, которая легко и осторожно обходит камни, но гневно сметает плотины и завалы, кипя холодной водой. Она, казалось, закружила и понесла Риоли. Он завертелся в водоворотах, постепенно растворяясь и сливаясь с бегущим потоком.

За то время, пока мускулистые загорелые люди локоть к локтю прошли мимо Риоли, он понял все. Он стал каждым из них и всеми ими сразу. Он приобщился к их силе и заботам. Ощутил сам — именно ощутил, потому что знал об этом и раньше, убожество темных лачуг, плач неумытых детей, влажный жар зажатой в кулак монеты. Последней монеты.

Как на испорченном телеэкране, мелькали смещенные гротескные кадры. Длинные очереди у биржи труда, сколоченные из фанерных ящиков города, высокие немые ворота завода, закрытый шлагбаум порта, лохмотья в темной арке моста. Станки, лопаты, кучи мусора, портальные краны, пароходные трапы, гнущиеся под тяжестью грузчиков, — все проносилось мимо, просачивалось сквозь сердце и мозг.

Рабочие прошли. Риоли вновь стал самим собой. Но в нем еще жило ощущение единства и силы, которые минуту назад полностью поглощали его. Риоли долго искал подходящее слово, но так и не придумал его. Прозвенел звонок трамвая. Кондуктор завернул маслины в газету. Вернулся на свое место шофер.

— Здоровые ребята, а, сеньор?

Риоли не ответил. Он искал нужное слово. Оно нашлось само, точно выскользнуло откуда-то и легло в нужную ячейку.

— Солидарность, — неожиданно сказал Риоли.

— Это уж точно, сеньор. Скоро эта штука перестанет существовать. Люди смогут, наконец, спокойно жить.

— Я не о том… Я о солидарности.

— Да ведь и я о солидарности, сеньор!

Риоли подумал, что никакой «эффект дубль-ве» или любой другой не смог бы разобщить этих людей. И, наоборот, вряд ли бы он смог их спаять сильнее.

«Эволюция и революция — это единый процесс», — подумал Риоли и вздрогнул. Ему показалось, что эти слова кто-то внутри него произнес голосом Карабичева.

Машина выскочила на прямую, как стальная линейка, автостраду. Запахло магнолией, лимоном, миртом. Как всегда, неожиданно открылось море. Оно млело в серебряной неге жидкого солнца, дрожащего на голубой зыби.

Белая линия прибоя окаймляла пляж. Купающихся было немного. Черная и серая галька казалась прохладной и влажной.

«…За то, что все сольются реки когда-нибудь в морскую гладь…» — вспомнил Риоли строки поэта.

ГЛАВА VI

Уже не раз, возвращаясь домой и проходя мимо комнаты Арефьева, Ружена замечала под дверью бледную полоску света. Однажды, она остановилась и прислушалась. Ей показалось, что в комнате Арефьева раздается негромкое жужжание.

Ружена спустилась вниз, взяла ключи и, возвратившись, открыла дверь в кабинет Сергея. «Я была права, там кто-то есть», — подумала она, входя в комнату. На пыльный, давно не метенный пол падал рассеянный розовый свет, но в лаборатории никого не было. Светился усилитель биотоков мозга, задвинутый Сергеем в дальний угол комнаты. Остальные приборы мертвой грудой лежали на темных столах. «Странно, — подумала Ружена, — его же никто не включал?»