Игорь Росоховатский - Прыгнуть выше себя

Не знаменательно ли, что наконец-то существует прибор, который может способствовать восстановлению справедливости? Да, мой аппарат мог бы дать точный ответ всем этим людям, но сейчас со мной была лишь его схема, хранимая в памяти.

Хозяин долго стоял на досках причала и махал рукой, глядя нам вслед. Он повторял: «До свидания, господин, сохраним друг о друге самые приятные воспоминания». «Сохраним, но ненадолго», — мысленно отвечал я. Там, в хижине, все было сделано мною точно и незаметно. Я был уверен, что когда хозяин вернется в дом, то вместе с остальными членами своей семьи набросится на остатки поросенка и недопитое виски. А потом они надежно забудут обо мне. И если гончие нагрянут, то не смогут ничего узнать…

Ах, Густав, Густав, думал я, что же это было с твоей стороны — ошибка или злой умысел? И то, и другое могло бы дорого обойтись мне…

За поворотом реки исчезали жалкие домишки поселка.

26 августа

Шестой день мы в пути. И только сегодня я смог заставить себя записать хотя бы несколько строк, чтобы когда-нибудь они напомнили мне «зеленый ад». Я многому научился за это время, ко многому привык. Здесь, в джунглях, не бывает нерадивых учеников. Выбор небольшой: либо учиться, либо погибнуть. «Зеленый ад» не дает времени для исправления нескольких ошибок — одна-единственная оказывается последней.

Сейчас мне бы не понадобилась пластическая операция, чтобы изменить облик. Даже близким друзьям пришлось бы долго узнавать меня — выхоленного интеллигента, сердцееда с тщательно подстриженными усиками и мечтательными голубыми глазами — в заросшем рыжими волосами лесном человеке. Моя белая, нежная кожа покрылась язвами, глаза ввалились, взгляд стал настороженным, как взгляд зверя. Я и сам часто не узнавал в этом существе себя — ученого с мировым именем, блестящего экспериментатора, не боявшегося ставить опыты, за которые мракобесы разных мастей, так называемые «гуманисты», готовы были сжечь меня на костре. Куда девались моя отточенная, изящная мысль, мое тщеславие, мои снобизм и брезгливость, весь уклад моих привычек и наклонностей, составляющий основу личности? Много ли от нее осталось? А что уцелеет в будущем?

Я мылся и чистил зубы только в первые два дня. Старался не поддаваться ни палящему солнцу, сводящему с ума, ни страху перед погоней, ни жажде, ни враждебному миру насекомых. Пожалуй, последнее было страшнее всего. Днем в лодке меня донимали мухи и осы. И тех и других здесь были мириады — разных мастей и окраски, разной степени ядовитости. Однако все они с одинаковой жадностью набрасывались на меня, на мою тонкую кожу, которую им легко прокусить, чтобы отложить под ней личинки. Иногда, чтобы извлечь личинку, мне приходилось делать разрезы. Со временем Этуйаве научил меня выкуривать личинок из-под кожи, пуская в разрезы табачный дым.

Я привык есть сырое мясо и рыбу, умело разрывая их пальцами, подражал Этуйаве даже в жестах, в повадках, если это годилось для того, чтобы выжить. Я больше не реагировал на безвредные для меня звуки, какими бы громкими и зловещими они ни были, зато настораживался даже при очень слабом, но незнакомом звуке. В этом последнем качестве я намного превзошел акдайца, моя интуиция срабатывала даже в тех случаях, когда, казалось бы, не имелось никаких поводов для опасений.

И если меня не укусила ядовитая змея, которых здесь было предостаточно, не подстерегла пантера, когда мы выходили на берег для отдыха или охоты, не перекусил пополам огромный аллигатор во время купания, то я должен быть благодарен в первую очередь своей интуиции.

Она спасла меня и Этуйаве и от самого страшного хищника, с которым кому-либо приходилось встречаться. Уже давно я слышал акдайскую легенду о том, что в наказание людям за отступничество от своей веры бог Узамба создал злого речного духа Губатама. Дух этот живет в реке Куянуле и подкарауливает грешников. Он так хитер и коварен, что даже хитрость и коварство белого человека по сравнению с ним — ничто, а сила его превосходит силу самого большого слона. Один его вид может до смерти напугать человека. У духа Губатама большая голова наподобие человечьей, изо рта торчат клыки, глаза сверкают красным цветом, как у крокодила, рыбье туловище с плавниками увенчивает хвост, усеянный шипами. В воде он передвигается, как рыба, но у него имеются и лапы — перепончатые, с острыми когтями. Акдайская фантазия не поскупилась на устрашающие детали вроде того, что Губатам, прежде чем съесть свою жертву, держит ее в лапах, совершая молитву и пляску смерти.

Мои товарищи посмеивались над этой легендой, Густав даже отправлялся на охоту в те места, где якобы видели Губатама. Отряд вернулся ни с чем, если не считать, что один из охотников бесследно исчез в джунглях. Случилось это ночью, когда лагерь спал. Часовой будто бы даже видел сквозь полудремоту, с которой никак не мог справиться, рыбье тело размером с большого аллигатора на кривых лапах. Оно промелькнуло перед ним и скрылось в чаще, а потом оттуда донесся приглушенный человеческий крик.

Впрочем, скептики, которых среди нас было немало, говорили, что легенды о Губатаме рождены страхом, а чтобы опровергнуть их, достаточно обратиться к элементарной логике. Если доисторическое животное с его чудовищными, но устаревшими средствами нападения и защиты и могло выжить в укромных и совершенно диких местах с бедной фауной, вроде штата Мэн, то как бы оно уцелело здесь, где мир хищников так разнообразен?

Трудно было возражать им с точки зрения элементарной логики. Однако люди не раз убеждались, что многие самые фантастические легенды основываются на реальных фактах. То, чего нет, нельзя и придумать, то, что придумывают, состоит из того, что существует, пусть даже собранного в одно целое из рассыпающихся и несоединимых деталей.

В этот день мы разнообразили свое меню дважды. Этуйаве удачно метнул копье с лодки и убил крупную рыбу. Немного погодя мы заплыли в места, где в изобилии водились черепахи. Они подымали свои морщинистые шеи из воды, глядя на нас полусонными маленькими глазками. Высадившись на отмель, мы легко добыли около сотни черепашьих яиц.

Но оказалось, что не только мы были охотниками…

В сумерках, когда Этуйаве уже высматривал место для ночной стоянки, мне показалось, что из-за огромного листа речной лилии, на котором мог бы свободно сидеть человек, высунулась на миг и скрылась чья-то голова. Это могла быть речная выдра, но я почему-то вспомнил о Губатаме. Меня охватило предчувствие непоправимой беды, страх перед неизвестным и сверхъестественным сковал мою волю.