Александр Юдин - Искатель. 2009. Выпуск №3

Ведомо мне… Но слабеет рука моя, меркнет разум, как огонь в светильнике, в коем закончилось масло… Странные тени бродят по стенам моей кельи… то, верно, зрение подводит меня…

Близок конец… гордой радостью и предвкушением грядущего блаженства наполняется мое сердце… Гряди, Господи! Се, раб Твой! Вот он — я — пред лицом Твоим!

Уже скоро… Чувствую, как разрушается тленная плоть моя, как замирает ток крови по жилам, путаются мысли… медленно угасает сознание… Постой, Господи! Дай увидеть все своими глазами… Позволь воочию узреть Ангела Твоего, коего пошлешь за мной!

Вон там… в самом углу келии, под образом Пречистой… Ей, Господи! То — Твой горний посланник! Вижу, вижу, как появляется он в дрожащем свете лампады… но отчего он черен, будто эфиоп?.. Почему глаза его горят подобно угольям, из ноздрей валит дым, а рот изрыгает пламя?.. Зачем в ушах моих звучит этот дьявольский хохот… и словно могильные черви заживо гложут мое тело!.. И снова эти ужасные слова: «Истечет плоть его на землю, как вода, и станет неразличим весь его облик, и разрушатся и распадутся все его сочленения, и кости его осыплются в преисподнюю!»

…крылья его подобны крыльям нетопыря… и эти рога… Боже! Боже мой! Для чего Ты оставил меня?!..»

«На этом обрываетсярукопись преп. Феофила Мелиссина, игумена Студийской обители», — прочел профессор Костромиров завершающие слова манускрипта, дописанные уже от лица неведомого монаха-переписчика одиннадцатого века, очевидно в пояснительных целях.

Старший следователь Хватко со вздохом облегчения откинулся в антикварном кресле и, задумчиво разглядывая корешки старинных книг костромировской библиотеки, произнес:

— Чего-то я так до конца и не въехал… Из-за чего вышел весь сыр-бор? Ну, жил в каком-то семьсот лохматом году некий Феофил, был он блудник, потом раскаялся и стал монахом, а потом — помер… Что с того? Обычная же история, житейская.

— Житейская, возможно, — усмехнулся Горислав Игоревич, раскуривая пенковую трубку, — но не «житийная». Из содержания сего манускрипта — особенно из последней части — явственно и однозначно следует, что «святой» Феофил Мелиссин повинен в наитягчайшем из семи смертных грехов — в грехе гордыни, причем не раскаялся в нем до самой своей смерти. И был за то исхищен в ад. Святому в аду не место, согласен? Обнародование этой книги с неизбежностью поставило бы вопрос о деканонизации нашего героя. Со всеми вытекающими для кавалеров ордена его имени последствиями. Соображаешь?

— Снова, значит, все упирается в блага материальные, — вздохнул Вадим Вадимович. — Скучно жить на этом свете, ядрен-матрен.

Артем Федосеенко

ЗЕРКАЛЬНЫЙ ЛАБИРИНТ

Вопрос из области философии: что отражается в зеркале в отсутствие наблюдателя? Когда в комнате нет ни человека, ни животного, ни видеокамеры — ничего?

Я слышу ответ материалиста: «Пустая комната».

Но откуда Вы можете знать?!

ОТКУДА ВЫ МОЖЕТЕ ЗНАТЬ, о чем думает лабиринт наедине с самим собой…

К вечеру небо затянули свинцовые тучи, и ветер, срывающий только-только пожелтевшие листья С деревьев, мрачно завывал в узких пространствах между стволами, хлопал яркой материей шатра.

На ступеньках трейлера сидел балаганщик и, прищурившись, затягивался сигаретой. Огонек тревожно вспыхивал в наступающей темноте. Балаганщик ждал мальчика, хотя тот и не обещал вернуться.

Ветер не должен был усилиться, и балаганщик не волновался за хрупкие стены лабиринта, укрытые шатром, — зеркальные стены и новый, в прошлом году приобретенный, потолок. Хрустальной мечтой балаганщика было выложить зеркалами и пол для полноты эффекта, но, во-первых, не хватало средств, а во-вторых, стоял вопрос о защите зеркал от острых подкованных женских каблуков. Но бизнес есть бизнес, и пол был выложен полированными черными плитами, которые трижды в день приходилось начищать для должного зеркального эффекта. Сам лабиринт не был сложен — стартовый коридор, плавно изгибающийся зигзагом, пара кривых тупиков от него, тройное переплетение. Выход нашла бы даже лабораторная крыса, если бы не отражения… они создавали иллюзию огромного простора многомерных пространств с паутиной коридоров и несуществующими ходами в гладких стенах. Благодаря многократному отражению лабиринт просматривался очень глубоко, но ориентироваться в нем было просто невозможно.

Люди шли толпами, они улыбались, но в застывших глазах мерцал огонек предвкушения — предвкушения страха перед зрелищем, превосходящим их воспринимающую способность. Они хотели испытать этот страх, потерявшись и шатаясь среди бесконечного пространства, блуждая в Зазеркалье. У входа их воображение рисовало им то, что могло быть внутри, но ни один из них так и не был готов к тому, что действительно там было.

Балаганщик ни разу не ходил в лабиринт.

Он его боялся.

Лабиринт создал его дед; его отец содержал заведение, пока не помер под колесами грузовика на автостраде; ему сейчас сорок семь, и всю свою жизнь он провел рядом с хрупкими, приносящими деньги стенами за полотном шатра, переезжая с балаганом из города в город.

За это время он повидал многое.

Возможно, иногда ночами он и желал, чтобы во время очередного переезда в очередной городишко вагон поезда хорошенько тряхнуло бы и зеркала со звоном пролились бы на пол контейнеров дождем сияющих осколков, но такие мысли были несерьезны: лабиринт приносил деньги, и это решало все.

Балаганщик не собирался ничего предпринимать, но он хотел понять. Понять, что там есть, что толкает людей туда по нескольку раз. А поняв — почувствовать, если не лично, то через восприятие других, через выражения их лиц.

И вот он внимательно вглядывался в румяные улыбающиеся лица входящих и выходящих и замечал в глазах последних какую-то древнюю мудрость, будто в лабиринте они приобрели частичку Великого Знания, недоступного простым смертным и настолько грандиозного, что и эти люди не могли осознать его, а лишь почувствовать и прикоснуться; но кроме этой мудрости, он видел и кое-что еще. Облегчение. Облегчение оттого, что они снова видят солнце, что они вышли из холодного сияющего мира, населенного призраками, то есть отражениями других людей, которых, казалось, на самом деле здесь нет. Нет никого, кроме него самого, одного в царстве оживших теней и искривленного пространства, заблудившегося здесь, и нет надежды выбраться вон, даже держась за невидимые стены… Облегчение оттого, что они взглянули в глаза безумию и вернулись нормальными. Но они не отдают себе отчета, что, коснувшись их, безумие оставляет частичку себя, свой след, отпечаток в глубине глаз, а они оставляют в зеркалах частичку себя… Иногда большую, иногда меньшую, и балаганщику было очень интересно узнать, аукнется им это в будущем или нет, но он боялся такого знания и не предпринимал ничего, чтобы что-либо выяснить. Краем уха он слышал веселый разговор двух смущенных юных супругов. Из контекста он понял, что муж обратился к отражению жены, приняв его за оригинал, а жена подошла сзади и в шутку выдала ему затрещину, только она почему-то оказалась чересчур сильной. Но балаганщик также понял и то, что скрывалось за кадром: она была очень напугана, она ощущала себя единственной живой среди мириад отражений — своих, чужих, своего мужа, — и на секунду ей показалось, что муж в самом деле стал отражением, а когда она все-таки нашла его, он обращался не к ней. В тот миг ей показалось, что это не ее отражение, это другая женщина, ее двойник из чужого мира, и действия мужа были расценены как измена. Балаганщик понял это, а взглянув в их глаза, открыл еще одно новое чувство. Он проверил его у других выходящих и убедился в правильности вывода — глубокий страх. Страх сомнения. А в своем ли мире они вышли? Не мир ли это по ту сторону зеркала?..