Андрей Лях - В направлении Окна

Но когда Холл появился перед ними, уже тяжело опираясь на руку Волощука, под нависшим потолком, в слепящем свете ремонтных ламп, он понял, что ошибся. Эти мальчишки — а тогда в экипаж добавили еще двоих — не видели его уродства. Они видели героя. Один спросил Холла, на каком фронте он воевал в ту, криптонскую оккупацию, и в его тоне прозвучала потребность найти в командире уж и совершенно законченную легенду; Холл не знал, что отвечать, но, помедлив немного, назвал имя Кергиани и тем не нарушил иллюзии.

Потом он сидел в их новом танке — огневом комплексе, названном, будто в насмешку, «Чапараль». Качало, мутило, в наушниках клокотал Звонарь: «На кой мне черт этот твой героизм, куда ты опять лезешь, я тебя двадцать пятого ждал в Студио! Да не хочешь — как хочешь, прах с тобой, дьявол однорукий, примешь разведку в Одиннадцатом, и уж сделай милость, без ухарства там как-нибудь».

На Валентине к тому времени воевало великое множество обгоревших, контуженных и прочих разнообразно увечных, и по тем меркам Холлу еще повезло. Мучений он претерпел немало, но техническая мысль посодействовала в решении некоторых его проблем: на двух соединенных ремнях — один захватывал его через ключицы, второй проходил слева под мышкой — на том месте, где должна быть правая рука, ему подвесили шарнирный манипулятор на пирр-шнуре, так что во включенном состоянии конструкция сгибалась под прямым углом; на конце ее приварили швеллерный захват, способный удержать на весу автоцистерну. Получившаяся железная лапа выглядела весьма средневеково, придавая Холлу сходство с капитаном Хуком, но свою функцию выполняла — с ее помощью он мог, по крайней мере, самостоятельно обуться и перезарядить оружие.

С оружием тоже выходило непросто. Обычный «клеверный лист» пришлось сменить на неуклюже-коробчатый и длинноствольный «ройал-мартиан» — устрашающую попытку втиснуть пушку в пистолетные габариты: тяжеленная громадина и мощности бестолково-чрезмерной, зато как будто специально предназначенная для тех, кто по милости судьбы вынужден обходиться одной рукой.

Все приспособления ему сооружали на ходу, шло отступление весны семьдесят шестого, базы перегоняли на юг, за Сергадо, в места дикие, необжитые, обстановка складывалась неважная и разведчикам приходилось дневать и ночевать на Поверхности. Не слишком твердо еще держась на ногах, Холл вновь водил группы, распоряжался людьми, такими же измотанными, как и он сам, и никого не волновало, что внешность его напоминает жареного гомеровского циклопа и что вместо недостающего глаза у него — красная морщинистая впадина. Слюна... Да, поначалу подтекало здорово. Покапал.

Кстати, еще в Сергадо, разложив карту на коленях, он собирался идти через Сифон и рассчитывал быть там к концу недели. А на самом деле прошло — август семьдесят шестого — прошло полгода. Человек предполагает.

Холл потянулся за сигаретами, пошарил тут и там, смял пустую пачку — кончились. Надо же, досада, все-таки забыл купить. Теперь до Варны. Сумерки сгущались, на шоссе загорелись указатели — желтые встречных и красные идущих впереди.

Сифон. Последняя различимая веха на его военных дорогах. Потом начались сны. В Сифоне он встретил Сигрид, встретил Палмерстона, оттуда отправился в скитания по брошенным городам — впрочем, об этом он больше знал с чужих слов, изменница-память сохранила лишь неясные обрывки, да смутное ощущение того, что он когда-то вполне уверенно ориентировался в том полуреальном мире. Палмерстона с ним тогда уже не было.

С Палмерстоном связана любопытная история. Уже в Герате, в ту пору, когда главным занятием Холла было раскладывание на каменном полу террасы узоров из шнурков римских сандалий, а майор Абрахамс кормил его с ложечки, ему попалась книга некоего Пантена — «Нулевой эшелон, или подземные мстители Валентины». Идиотизм названия заинтересовал Холла, и он полистал ее.

Оказалось вовсе не глупо. Довольно добросовестно, по документальным свидетельствам, Пантен составлял истории валентинских робинзонов, действовавших в разное время оккупации по разным районам в отрыве от основных сил и зачастую творивших чудеса. И вот где-то в середине Холл натолкнулся на примерно следующую удивительную фразу: «Для южных секторов самой, пожалуй, легендарной личностью явился полковник Холл — он же Кривой Левша, он же Палмерстон».

Что это значит? Он же ясно помнил: Сифон, восьмой этаж, тусклый коричневый свет, тощая фигура Палмерстона — высокая лысина, сжатые губы, болезненно-сосредоточенный взгляд. Неужели, подумал тогда Холл, я ухитрился подвинуться до раздвоения личности? Не разрешив вопроса, он выпустил книгу из пальцев и задремал в своем гамаке. Позже, без всякого мысленного предисловия. Холл догадался. Проклятая популярность. Он в одиночку воевал на всех традиционно палмерстоновских маршрутах много спустя после его гибели. А кто мог что-то внятное рассказать о Палмерстоне? Могли обитатели Сифона — все они погибли во время того, последнего разгрома. Могла Сигрид — и она похоронена там же. И никто из его разведчиков не дожил до победы. Вот как. Холлу достались чужое имя и чужая слава.

Перескажи Сифон. Перескажи сон. Сейчас ему ясен и понятен окружающий его мир, и там, в Сифоне, он тоже отличал причины от следствий, но эти две ткани реальности невозможно соединить без разрывов и искажений. Болезни своей он тогда не осознавал, она овладевала им скрытно, втайне от него самого, и разум его погружался во мрак подобно тому, как корабль погружается в пучину — вода заполняет один отсек за другим, машины вот-вот встанут, но рулевой еще крутит штурвал, и судно с трудом, но пока слушается руля. Холл тоже еще понимал, о каких своих странных ощущениях и открытиях следует молчать, он по-прежнему трезво оценивал обстановку, руководил группами и полагал, что у него просто все более прогрессирует тот невроз, что начался еще на Территории.

В его памяти вдруг опять воскрес Форт-Брэгг, и Холл волновался, сумеет ли сломать кирпич на рамке и страшился встречи с Мак-Говерном; двое мертвецов с Водораздела вновь и вновь обращались к нему, он прыгал с берега Наоми, и снова горели проклятые Баки. На первых порах он кое-как уживался со всем этим; видимо, во время бытия в Сифоне, во время их походов с Палмерстоном ум и безумие уравнялись в своем противоборстве, но дальше, после катастрофы, осенью семьдесят шестого тот невидимый рулевой у него в душе бросил штурвал.

Итак, в августе семьдесят шестого, за полгода до прорыва блокады, они поставили свою изжеванную «Ямаху» в верхнем коробе Сифона — гигантской естественной шахты, некогда заполненной водой. Да, сейчас бы на него разгневался какой-нибудь рецензент — как, мол, интересно, танк может быть изжеванным?