Михаил Анчаров - Самшитовый лес

— Не могу с фотографией разобраться, — сказал Якушев. — Цветное фото видел недавно. Лицо как живое. Зачем же мне руками делать то, что аппарат может?

— А ты не делай, — сказал Сапожников.

— А как портрет писать?

— А не пиши.

— Хочется.

— А почему хочется?.. Для художника натура — толчок. Запальный шнур. Художник-то картину сочиняет.

— Конечно, — сказал Якушев. — При удаче получается колдовство. Только редко получается. Как бы почаще?

— Кому не хочется, — сказал Сапожников.

Доктор Шура был биолог. Барбарисов — конструктор. Но главный, конечно, был Глеб.

Глеб был чемпионом во всем и курил трубку. Глеб улыбался и хорошо жил. Он был высокий, и вокруг него всегда теснились. Он был немногословный, и, несмотря на то, что казался умным, он и был умный.

Но ум у него был другой, чем у Сапожникова, и другой, чем у других. Он умел сделать так, что все старались ему понравиться. И раздражало, что Глеб разговаривал с Сапожниковым ласково. Уже тогда принято было хлопать Сапожникова по плечу. А Глеб не хлопал. Потому что Сапожников говорил при нем, как при всех. А с Глебом так не полагалось. Если кто-то пробовал, его остальные съедали. Еще бы! Этак каждый начнет! Но и под крыло Глебу Сапожников не шел. И несмотря на то, что на все вопросы Глеба отвечал откровенно, однако не волновался от этого. И получалось, что Сапожников кому хочешь будет отвечать так же, а это опять раздражало, и Глеб улыбался.

Мама вздохнула:

— Хочу тебе напоследок сказать…

— Перестань… почему напоследок? — сказал Сапожников.

Мама переждала, когда он утихнет.

— Тебе нужна женщина, — сказала мама, — которая бы о тебе заботилась… А ты влюбляешься в женщин, о которых ты сам желаешь заботиться. Это твоя постоянная ошибка… Трудно тебе будет.

— Ма, а разве нельзя, чтобы оба заботились друг о друге? — тихо спросил Сапожников.

— Это один случай на миллион, — сказала мама. — Тогда тебе будет еще трудней.

— Слушай, какая любовь? — сказала Сапожникову знакомая женщина. — Очнись! Обучили вас, дураков, на нашу голову.

— Кого обучили? — спросил Сапожников, тупо глядя на ботинок, который держал в руке.

— Скажи, а тебе самому врать не надоело? — спросила знакомая женщина. — Вот ты сейчас сидишь на кровати и ботинок держишь… Что ж, ты ко мне любовь испытываешь?

— Нет.

— Правильно… Дай закурить… Спасибо… Хорошо, что правду сказал… Я думала, не осмелишься… А по правде, ты сейчас думаешь одно — как слинять от меня так, чтобы я не разозлилась и опять в гости пустила.

— Так ее с самого начала у нас не было, — сказал Сапожников.

— Кого?

— Любви.

— А-а… — сказала она. — Понятно. Дурачок ты. А ее и нигде нет… А хочешь, я тебе любовь мигом организую?

— С кем?

— Со мной, с кем… Вот давай на спор? Не пущу тебя в гости, скажу — устала, работы много. Потом ты придешь, а у меня другой сидит, и мы оба смеемся. Ну?

— Что?

— Врешь, заревнуешь… Любовь — это когда кусок хлеба высоко висит, а ты допрыгнуть не можешь… А допрыгнул, голод прошел — ты на хлеб и смотреть не станешь, дайте севрюжки. Любовь, она либо с голоду, либо с жиру. А когда все в норме — никакой любви нет.

— Значит, нельзя любить человека, который рядом?

— Нельзя, — сказала она. — Баб ты не знаешь. Бабе одной страшно и перед другими бабами стыдно, бабе дом нужен — муж, дети, это ясно… А когда все есть и она еще в теле — ей одного мужика мало. Вот, к примеру, выйди Анна Каренина замуж за Вронского без помех — она бы ему первая рога наставила, а уж тогда бы он под поезд кидался.

Вот такой разговор был.

Холодно стало Сапожникову. Потому что на всеобщем свинстве, если его признать нормой, мир держаться не может. Если пропадет последняя вера, что человек рядом с тобой не подведет, а если подведет, то это случайность, трагическая авария, если поверить, что свинство — это норма, а все остальное иллюзия, то детей нужно будет разводить в колбах, никому лично не нужных детей, не нужных друг другу, детей энтропии и распада, детей хаоса.

Нет. Искать надо. Что-то тут не так, дамочки.

Правда она, конечно, правда. Но правда еще не истина, а только ее малый обломочек. Видно, и бабе не только постель нужна, когда она человеком становится.

А что ей нужно? Что человеку нужно?

— Так что же это за система, до которой ты додумался? — спросил Глеб.

— Третья сигнальная, — сказал Сапожников. — Я так назвал. А можно как-нибудь еще…

— А двух тебе мало? — спросил доктор Шура.

— Подожди, — сказал Глеб. — Первая заведует ощущениями, грубо говоря… Вторая — речью. А третья?

— Вдохновением, — сказал Сапожников.

— Оно случайно и ненадежно. Зачем тебе оно?

— Для нетривиальных решений.

Тут как раз телевизоры стали продавать. "КВН". Экран большой, величиной с открытку. Все видно. А ходили слухи, что когда-нибудь экран еще больше будет. Передача несколько раз в неделю. Хорошенькая девушка программу объявляет. И чуть улыбается. Сразу пошел слух, что ей выговор закатили за кокетство, с экрана. Потому что вошла в каждый дом и улыбается. Влюбились, конечно, все. Кто такая? Тайна. Еще бы! Было как чудо. С экрана, живьем, одному тебе улыбается. Сапожников подумал: "Переворот полный… Душа эпохи меняется…" Над ним смеются:

— Чудак. Так и насчет кино тоже думали — эпоха.

— А дело свелось к обычному развлечению. Чтобы было куда вечером пойти.

— Ребята, ребята, это все другое… Это станет как книгопечатание, а может, еще важнее.

— Чушь! Книги остаются, а эта — показали, и нет.

— На пленку можно снимать.

— Дорогое удовольствие. Никакой кинопленки не хватит, — сказал Барбарисов. — Да еще проявка, печатание, тираж…

— Сапожников, мы топчемся на месте, — вмешался Глеб. — Подкинь завиральную идею. Я так и не понял: ты за нормальную логику, с одной стороны, а с другой — за всякую эврику, озарения, вдохновения и прочее.

— Зря вы против вдохновения, — сказал Костя Якушев. — Оно есть. Это вам любой живописец скажет… Вдохновение — это когда пишется.

— И все?

— Когда не пишется — кистей десять перемажешь, и все мимо. А когда пишется — одна грязная кистенка из палитры торчит, патлатая, а на холсте — колорит…

— Вдохновения не должно быть, — сказал доктор Шура. — Если допустить вдохновение, наука не нужна.

— Почему? Наука-это знание, — сказал Сапожников. — А каким способом его добывать — дело десятое. Лишь бы все подтверждалось…

— Значит, ты теперь гений? — спросил доктор Шура.

— Ага, — сказал Сапожников. — И ты… И остальные… Только ты мешаешь своей третьей сигнальной системе действовать, как ей положено.