Геннадий Емельянов - Истины на камне

— Действуй, — сказал я силачу. — Бери моих воинов в помощники. Они настоящие мужчины.

— А ты, Пришелец? Разве ты труслив или слаб?

— Я помогу, если будет нужно.

…Для начала силач обильно, с ног до головы, обмазался илом, он клал ил на голову комками, и с него стекали грязные ручьи. Он не говорил ничего, лишь показывал знаками моим парням — делай, как я. Скала мазался зеленой глиной нерадиво и с брезгливостью. Это была халтурная работа, это было, можно утверждать, надругательство над ритуалом, и возмездие воспоследствовало незамедлительно: силач ухватил Скалу за волосы, пополоскал его в озере и сам намазал брата моего безжалостно и обильно, даже рот залепил с маху пирогом солидной величины. Скала согнулся, чихая, но силач пригрозил ему кулаком: шуметь нельзя и сомкни уста, негодный, иначе будешь отлучен от охоты. Оруженосец мой уныло повиновался, замерев, как было ведено, чтобы обсушиться. Нгу мазался с удовольствием и блестел зубами — ему было смешно, он косился на Скалу, повергнутого, униженного, и был доволен, что извечный его соперник сбит с пьедестала, на который сам себя поставил так беспардонно. Но и Нгу заработал подзатыльник за то, что не выпускал из рук прутик и рисовал на песке единички, отвлекался на разгадку арифметической премудрости.

Я сидел на высоком берегу, как раз над норой, и наблюдал действо, контролируемое суровым режиссером. Скала косился на меня с немой надеждой; выручай, мол, Хозяин, Но я намеренно не замечал этого собачьего зова и сдерживал улыбку. Го сидела рядом, и глаза ее были широко открыты. По-моему, ей было тоже интересно наблюдать спектакль с участием трех глупых мужчин.

Силач дал знак: стоять и сушиться!

Они стояли и пялились в небо, потешные мои ребята. Вспомнилось: где-то и когда-то я читал или видел в фильме про старые охотничьи уловки. Там было что-то похожее: древние африканцы, например, мазались травами или звериным калом, чтобы отбить запахи собственного тела и не вспугнуть будущую жертву. Выходит, поведение силача не так уж бессмысленно и школа Пророка — серьезная школа. Но что же будет дальше? Брат мой Скала имел неприглядный вид; на носу его горкой застыла глина, он сучил ногами, почесывался исподтишка, скорбно шмыгал носом, косясь в мою сторону — спрашивал глазами: почему, дескать, не выручаешь? Он был в тупике и без меня не мог выкрутиться с честью из весьма щекотливой ситуации. Откажись он теперь же участвовать в охоте, его сочтут лживым трусом. А что может быть хуже такой репутации? Племя станет дружно презирать моего брата, будет презирать до конца дней: ведь выдано столько авансов, рассказано у костра о таких подвигах, которые никому и не снились, Скала общался непосредственно с самим Вездесущим; протыкал планету копьем, как гнилой плод, и так далее, и так далее… Он, конечно, не трус, но зачем же мазаться вонючей жижей? Нельзя ли как-нибудь иначе добыть яйца грозного киня? Скала надеялся, что я сейчас что-нибудь придумаю и спасу его от унижения. Но я не собирался вмешиваться; пусть терпит, как предписано. Кожа чешется? Понятно. Но воин высшей пробы может не моргнув развести на своей ладони огонь. Воин почетное звание: это доблесть и мужество!

Я свесил ноги с крутизны, сел поудобней и сказал брату моему негромко;

— Если Скала добудет яйцо киня, девственницы будут смотреть только на него!

Скала вздохнул с печалью, скосил глаза на кончик носа, где сохла глиняная шишка, хотел ответить мне, открыл уже было рот, но силач, темнея взглядом, пригрозил ему увесистым кулаком; болтать не положено!

— Терпи, милый! Терпи.

Вот Червяк Нгу — настоящий мужчина, и грязь (она высохла серой коркой) ему нипочем, потому как он не избалован мылом «особое земляничное», не кормлен деликатесами из бара гондолы, не писал Вездесущему о том, что у женщин от неизбывной любви к нему крошатся зубы и выпадают волосы, и весьма скромно оценивает свои возможности — не заносится, не умеет заноситься. Нгу стоял исправно и лишь слегка шевелил расшлепанными губами — думал об арифметике. Он никак не мог усвоить абстрактное понятие, заключающееся в том, что каждого из нас можно обозначить единицей, что палец, например, или дерево — тоже единица, что каждую по отдельности тучу, мерно плывущую над головой, тоже можно обозначить единицей. Я был уверен: Нгу осилит непростую для него премудрость и дальше у нас с ним наука двинется бойко. Я верил: Нгу докопается до сути или свихнется. Третьего, как говорят, не дано.

Силач сопел с натугой, и от его пухлых щек с легким потрескиванием отщелкивалась глина, обнажая лаково-черную кожу, от живота тоже отщелкивалась глина и падала, подобно осенним листьям.

Го сидела, обняв колени руками, и неотрывно смотрела вдаль. На минуту небо очистилось (случай редкий!), выглянуло солнце и все окрест облилось негустой синевой. Мне причудилось, что озеро вспухло шапкой, на крутых берегах заиграли блики, под ветром закачалась трава, похожая на осоку, пронеслась с гомоном стайка мелких птиц; озеро занялось рябью, сонно наползло на берега, затемнив песчаную кромку. На холмах кое-где просматривалась сквозь траву глина почти киноварного цвета. Я лег на спину. Облака здесь ничего не рисовали — ни кораблей с парусами, ни бородатых лиц, ни островов посреди вспененного океана. Дома у нас облачным небом можно любоваться бесконечно, потому что оно меняется, на Синей же оно всегда одинаково и напоминает замутненную лужу. Я привык к молчанию Го и потому крайне удивился, когда она вдруг заговорила, притронувшись ладонью к своему лбу:

— Я долго думала, — сказала она скорее для самой себя, чем для меня. — Почему же ты живешь наверху? Ведь это утомительно — жить наверху. Но интересно.

— Где ты была этой ночью, Го?

— Меня позвал отец. И послал за мной робота.

— Он же спит?

— Он мыслит. Он велел мне вернуться в пещеру. Он сказал: тебе нельзя видеть солнце. И еще сказал, что Великая Цель не прощает измены.

— Мои далекие предки, Го, сочиняли сказки, и в тех сказках тьма подземелья была всегда прибежищем злых духов. Мои предки боялись тьмы, Го!

— Что такое сказки?

— Сказки — вымысел, основанный, однако, на опыте. Сказки еще — мечта.

— Не совсем для меня ясно, но продолжай, — она не повернула ко мне лица, сидела, положив на колени голову, и дивные ее волосы шевелил ветер. На ней была хламида из грубой материи и мои тяжелые ботинки.

— Собственно, все.

— Тогда не мешай мне!

Вежливости ее не учили. Прискорбно, конечно, но надо принимать ее такой, какая она есть. Она мне не в тягость, потерпим. Я пошел к обрыву полюбопытствовать, чем там занята моя удалая гвардия. Да, силач был, похоже, прилежным учеником в многодумной школе Пророка и не щадил соплеменников из низшей касты, обитающей в деревне: Скала, бедный брат мой, и Нгу лежали на земле, раскинув руки крыльями, колотились головой о песок и заунывно пели следующее: «Если ты дашь нам яйцо киня (можно и два яйца), мы будем славить тебя, о Вездесущий, Неизмеримый и Вечный! Одно яйцо киня (можно два) не убавит твоих несметных сокровищ…» В песне еще подчеркивалось особо, что Вездесущий почему-то не жалует племя людей, обитающих на Синей, не жалует их до такой степени, что людям приходится назойливо обращаться к небу, испрашивая разрешения на самую малость: вырвать сладкий корень в степи без спросу нельзя, убить зверя в джунглях — нельзя, поймать рыбу в реке — тоже нельзя без молитвы. На молитвы же уходит много времени, а день короток. За что такая несправедливость? В песне намекалось еще на то, что надо бы как-то укоротить процедуру общения с небом — настала такая потребность. Однако никаких предложений насчет сокращения процедуры не делалось, содержалась только робкая просьба: дескать, об этом не худо бы и подумать Всевышнему…