Светлана Новикова - Оранжевое небо

- Ты чего это? - не понял тот, глядя на него обалдело.

- А ты чего? За что бьешь маленького?

- Так это ж немец!

- А ты фашист, понял?

- Чего?

- Ничего! Вали отсюда, пока цел!

Бабушка помогла тете Рае выхлопотать паспорт, чтобы та смогла уехать из колхоза туда, где ее не знают.

- Уезжай, - сказала она ей. - Не дело это, затравят тут ребенка. Не будешь ведь ходить каждому рот затыкать. А с малолетства обида самая горькая, ее потом всю жизнь не вытравишь из сердца. Ты мать, ты и огради ребенка от обиды. Защитников же себе ты тут не найдешь, сама видела, отчего народ так озлобился. Вот и уезжай. Я сама когда-то чуть не уехала, но у меня защитники были.

Егор был уже большой и знал, что у его бабушки Липы тоже была своя история и не менее драматичная, чем у бабули Антоси.

Так получилось, что оказалась она между двумя родными братьями и каждый полюбил ее так, что разлука с нею была для них хуже смерти. Иван был на японской войне, когда брат его Илья сыграл свадьбу с Липой. Иван тогда еще не знал ее и от души порадовался за Илью, когда получил из дома весточку об его удачной женитьбе. Липу приняли в новой семье хорошо, она пришлась по душе и свекру, и свекрови, а уж Илья будто крылья обрел от счастья и все поверить не мог, что Липушка жена ему и под венцом поклялась быть верной и послушной женой до самого гроба.

Вся деревня на них любовалась: "Ай да парочка! Ровно созданы друг для дружки. Надо же так подобраться". Липа легко стала звать свекровь мамой и привязалась к ней, как к родной. Та была на редкость доброй женщиной, из тех, что зовут смирными, безответными. Свекор, по характеру мужик властный, крутой, никогда, однако, не обижал ее, потому что было это все равно, что обидеть малое дитя.

Два года пролетели для Ильи, как в дурмане. Одно только его огорчало: так и не родила ему Липушка никого. А на третий год вошел в их дом старший брат - Иван. Вернулся он из Маньчжурии еще в начале девятьсот пятого, но сразу по домам их не отпустили. В России начались революционные волнения, и их роту поставили на усмирение восставших рабочих. Вот тогда Иван наслушался разных агитаторов, начитался всяких листков - и в одну страницу, и сложенных вдвое, вконец во всем заплутался и понял только одно: в своих он стрелять не будет, это не япошки и не маньчжуры. Да и в тех он стрелял без всякого удовольствия, только по приказу. Не нравилось ему это дело, которое называлось войной, своей бестолковостью, бессмысленными нечеловеческими тяготами, бесконечными смертями, корчами раненых и непрестанной суетой. А ради чего, хоть бы кто объяснил? "Братцы, орлы..." Одно и то же ладит каждый. И тут то же: из такой дали прикатили и нате вам, опять - "вы надежда России, ее верная опора..." Надоело! Решил про себя: вот вернется домой, там на месте и разберется, где правда, где порядок, а где ложь и обман. Дома земля подскажет, в ней сила человека и разум. У нее и надо спрашивать.

Да, вот именно! А вы про это забыли. Про землю, на которой живете. Где она, матушка? И не видно! Всю заставили, всю застроили, архитекторы, созидатели, устроители новой жизни. Засунули крестьянина, вчерашнего лапотника, в клетку с ванной. Вода горячая, разморило его, ведь больше поллитровки на брата вышло, уснул он, разнежился, спит и сон смотрит. Стоит он на краю луга с косой в руках, солнце еще не поднялось, только осветило все вокруг из-под низу, и каждая росиночка блестит, играет радугой. Тихо кругом, ничто не шелохнется, все еще нежится в сладком сне. Вот сейчас взмахнет он косой, ухнет она по воздуху с легким свистом, и оживет все от его движения, ляжет трава под ноги ровным полукружьем, омоет его слезной росой и утихнет. А всякая мелкота, угнездившаяся в душистом травяном лесу, зашуршит, застрекочет, примется за работу. Им тоже надобно много чего успеть. Летом долго не наспишь.

Только что это? Откуда взялась эта злая, растрепанная ворона? Вцепилась в волосы и каркает противным, скрипучим голосом. Чего ей от него надо?

- Как это чего? Утопнешь ведь спьяну, черт окаянный! Завел моду: как налижется - так в ванну вопрется и разомлеет весь. Не Валера ты, а холера, чтоб тебя...

- Ты перестанешь орать или нет? Не видишь, человек спать хочет?

- Иди в постель и ложись, как человек.

- Не хочу. Я тут посплю. Ты меня чем-нибудь укрой, Аксюта, а? А то я замерз что-то.

- Чем я тебя тут укрою, балда?

- Аксюта, а ты принеси одеялко ватное. И сама залезай ко мне. Мы с тобой так хорошо устроимся.

- Вон ведь что! Мы, значит, тут уляжемся, как господа, а ребенка одного в комнате оставим. Пускай себе орет.

- Зачем? Ты и его сюда неси. Ты что делаешь? Ты зачем воду холодную открыла? Гадюка!

- Давай, хватайся за шею, доволоку до койки, идол каменный.

- А все-таки зря ты мне сон перебила. Такой мне сон хороший снился. Мне в деревню хочется. У меня тетя там... дядя... племянники...

И я в деревню хочу. Не во сне, а наяву. Отпустите, доктор! Это скорее поможет, чем ваша химия. Вы что думаете: уколете в ягодицу, а полегчает на душе? Ни фига. Душа просто балдеет, как пьяница от спиртного. А мне нужно проветрить ее, открыть нараспашку, как форточку, и пусть она надышится запахом только что скошенной, чуть начавшей увядать травы. Я так люблю этот запах, доктор! Я не могу без него! А в деревне сейчас пора сенокосная, ночи светлые, все в цвету, все свеженькое, девки песни поют до утра. Все любовью дышит, любви ждет и любовь дает. Ох, отпустите меня в Рыжухино! Там речка мелкая, да чистенькая. Я бы окунулся, походил по илистому дну, пошарил раков под корягами. Речка сразу замутилась бы, задернула бы от моих глаз свое девичье дно. Это ж вам не море бесстыжее, насквозь прозрачное, выстланное красивыми камушками: глядите, любуйтесь все разом, я для всех открытое, для всех доступное, у кого есть деньги до меня добраться.

- Не люблю я море. Не люблю и все.

- Ведь это же надо! Я уговариваю его провести отпуск на море, где у него не будет никаких забот, а он упирается, будто его хотят сослать на каторжные работы!

- Для меня это пляжное паскудство в сто раз страшнее каторги!

- Но детям же нужно море!

- С чего ты взяла? Это мода такая пошла - на море. Мода на плафоны, мода на иконы, мода на техасы, на паласы, на пампасы, елки-палки! Я не хочу жить по моде. Я не манекен.

- При чем тут мода? Море - это для здоровья. У них гланды плохие.

- У меня тоже плохие гланды, но меня никто не возил на море ежегодно, и я не сдох.

- И очень жаль.

- И ты не сдохла. К счастью. К нашему всеобщему счастью.

Последнее слово осталось за ней, но я не буду его воспроизводить. Вместо меня на море поехала теща. Принесла себя в жертву. Ходила по квартире с несчастным видом и припадая на ногу, будто ее только что укусила за ляжку немецкая овчарка. Я говорю "будто", потому что какая же собака на это рискнет! Когда я принес ей эластичный японский купальник за восемнадцать рублей, боль в ляжке несколько утихла. Особенно после примерки. Я представил себе пестрое импортное изделие, растянутое до пятьдесят шестого размера, все это пышное великолепие в шариках и кубиках на фоне синего-пресинего моря, и мои угрызения совести растаяли, как дым. Я понял, что сделал крупный подарок изысканному пляжному обществу и вправе ждать оттуда потока благодарственных телеграмм. Жена, в свою очередь, купила два прелестных халатика из жатого ситца, себе - голубой, мамочке салатовый, и две огромные соломенные шляпки. Тогда я решил, что моей теще пора окончательно забыть про укушенную ляжку и что теперь, наоборот, на моей стороне право припадать на ногу, охать от колик в печени и стягивать голову влажным полотенцем. Но я был благороден. Я не выказывал публично своих страданий, я переносил их стойко, как и подобает мужчине, чтобы не отравлять женщинам радостей предстоящих морских купаний. Пусть, думал я, эти женщины насладятся в полную меру, они вполне это заслужили, и из кожи лез вон, помогая им собираться в дорогу. Но, кажется, я переусердствовал, потому что жена сказала мне на прощанье с язвительной усмешкой: "Ты бы хоть перед мамой постеснялся! Нельзя же показывать так откровенно, что ты до смерти рад остаться тут один. Воображаю, какие грандиозные планы у тебя на этот месяц".