Ярослав Веров - Завхоз Вселенной

Аскет освободил Игорька от датчиков и маски. Коснулся своими тонкими пальцами лба спящего. Толстяк поинтересовался:

– Визуализируешь свои руки в его сне?

– Просто прощаюсь.

– Просто у тебя не бывает, друг Аскет.

– Замолчи, – беззлобно отмахнулся тот. – Если бы он был наш! Русские Боги лизали бы нам пятки.

– И не только они. Путь герою не забыл указать?

Аскет усмехнулся:

– Он хотя и бессмертный, но всё ещё человек. Куда человек может попасть, когда спит? Только в сон.

Когда время сеанса истекло, медсестра вернулась. Измятая постель была пуста, прибор работал, датчики валялись на подушке, а маска – на полу.

– Ну что ты будешь с таким делать, – обиделась Танечка. – Сбежал.

Она выключила аппарат и поспешила к Александру Петровичу. Пусть принимает меры.

Гоша проснулся от звона будильника, сел на тахте, продавленной и скрипучей. Рядом зашевелилась Катька. Потянулась и зашарила рукой по полу в поисках сигарет.

– И мне дай одну, – сказал он.

– Чего давать? Во – пустая. – Жена смяла в кулаке пачку и отшвырнула в сторону. – Сбегай на угол. Только пива не пей.

– Ладно, сбегаю.

Он глянул в окно – утро в нежных розовых тонах; натянул джинсы, футболку, сунул ноги в сандалии и пошёл.

– Гоша, – окликнула Катька, – ещё батон и сгущёнку.

– Ладно.

За порогом дома была ночь. Пахло горелым, где-то подожгли мусорный бак. Поджечь могли где-нибудь в Химках, а воняло здесь.

Гоша поёжился, – ему на улице зябко, а вот Катьке, заразе, всегда жарко, – и двинул к единственному на весь квартал ларьку.

Купив необходимое, не удержался и взял бутылку пива. Сел на скамейку у трамвайной остановки, выпил. Надо было повторить. Но Катька орать станет, на нервы давить.

Катька уже слонялась по квартире, уши без сигарет пухли. Ещё ей хотелось гренок со сгущёнкой. Гоша заложил в тостер куски батона, а себе принялся жарить яичницу.

– Пиво пил? – учуяла Катька.

Гоша вздохнул, разбил над сковородкой яйцо.

– Дармоед. Висит у меня на шее, ещё и пиво жрёт.

– Ну, Кать…

– Что, Кать? Я уже двадцать пять лет, как Кать. Доведёшь, выгоню.

– Кать, ну я ж одну бутылочку.

Катька стояла посреди кухни, уперев руки в боки.

– А ты хотел пойти и нажраться? Ты работать когда пойдёшь?

– Куда же я пойду, Кать? В государственной лавке платят мало, а это…

Катька выхватила из тостера гренки, полила обильно сгущенкой.

– Ладно, тунеядец, – сменила она гнев на милость. – Всё равно лучшего трахальщика не найти.

Гоша снова вздохнул и принялся за яичницу.

– Я дачу хочу, – сказала жена. – Ты бы хоть в стриптизёры пошёл, вон, как у тебя всё выпирает.

Гоша вздохнул в третий раз.

– Кать, ты же меня своими ревностями сгноишь.

– Будешь приносить деньги – не сгною. А то ты только в постели мужик.

– Ты чё, серьёзно?

Гоша испугался. Что это на Катьку нашло? Как сидел у неё на шее, так и сидит, никогда она его деньгами не попрекала. Вдруг и правда заставит перед богатыми дамочками извиваться?

Он встал, обнял Катьку сзади и поцеловал в шею.

– Катю-юш… – промурлыкал он.

– Убери лапы. Быстро убери.

– Ну Катю-юш…

Он уже мял её грудь.

– Отстань, не хочу.

Но он не отстал, и Катька, наконец, сдалась:

– Ну, ладно, неси меня.

Когда они уже лежали, расслабившись, и пускали дым в потолок, Катька внезапно сказала:

– Ну что?

– Хорошо, – ответил Гоша.

– Насчёт стриптиза что?

– Кать, ты что? Тебе что-то не понравилось?

– Вот дурак. Если мне что-то не понравится, я тебя в два счёта на улицу выставлю. Знаешь, сколько в «Континенте» за вечер зарабатывают? Двести-триста денег.

– Ты что, там была?

– Ага, Денис водил. Кстати, сегодня Денис придёт в гости, так что вечером можешь быть свободен. А я с ним поговорю насчёт тебя.

– Катюша, но я не хочу в клуб. Я и танцевать не умею.

– Не умеешь – научат. Там не танцуют. Ничего, тебе на пользу пойдет. Погоняют в спортзале. Злее станешь. В общем, чтоб с шести вечера тебя здесь не было. Сходи к своему Солженицыну, пива попей. Денег я дам.

Катька вскочила, вытащила из сумочки несколько денег, бросила на стол. И пошла в душ.

Иван Солженицын был однофамильцем известного писателя, работающего в жанре «чёрного» триллера. С Гошей они три года проучились в одной группе на факультете земельных свойств.

Медное и огромное солнце за окном клонилось к закату, – так было всегда, когда Гоша оставался в квартире один. Катька была на работе, её фирма изготавливала печати на все случаи жизни. Захочет человек, скажем, попасть в Саратов, закажет на фирме соответствующую печать-штамп «Буду в Саратове с… до…», приложит к своей расписке – и всё, он уже едет в Саратов. Захочет изменить форму черепа. И тут печать выручит – «Выбранную мной форму черепа следует считать настоящей». Главное деньги заплатить.

Из-за денег Гоша и сошёлся со стервозной Катькой. Правда, тогда она не была стервозой. Мягкой была, но когда перешла на фирму к Денису, первым делом наложила на себя печать «Успешная деловая женщина».

Гоше думалось, что Денис, Катькин босс, наверняка с ней спит. А как иначе понимать, когда приходишь домой, а босс твоей жены разгуливает по квартире в одних семейных трусах, и никто Гоше не объясняет – почему.

Гоша посмотрел на себя в зеркало – недурён – одёрнул пиджак. Ещё раз всмотрелся в собственные черты лица. И совершенно некстати, к полному своему недоумению, обнаружил, что выглядит он как-то иначе, не так как должен. То есть, не его это лицо. Гоша зажмурился, припомнил, каким он видел себя вчера. Открыл глаза. В зеркале снова был он, Гоша. "Коварный это прибор – зеркало", – подумалось ему. Он провёл массажной щёткой по завитым мелкими кольцами, волосам, потёр для румянца щёки ладонями. Ещё раз одёрнул полы пиджака, поправил ремень на брюках.

У Солженицына за окном тоже пылал вечный закат, но не тусклого, вялого меднолицего Гошиного солнца, а яростного, алого, играющего золотыми огнями на небе цвета сапфира. У Солженицына было самое красивое небо. Ни у кого больше такого не было – ни голубого, ни синего.

Обычно они с Иваном усаживались на кухне, прямо перед открытым окном. Пили пиво и философствовали.

Солженицын ещё с факультета подсел на теорию эволюции. Не давало ему покоя то, что факты современной науки свидетельствуют: сама по себе эволюция невозможна. Но академики и профессора наложили гербовые печати «самодостаточной эволюции» на акт исследования. И теперь ничего не оставалось, как свято в неё верить и почитать.

Вольнодумный Солженицын не любил гербовых печатей за их императивность. Поэтому массу времени тратил на выискивание всё новых фактов, противоречащих эволюционной доктрине.