Владимир Колин - Снега Арарата

Он говорил охрипшим голосом подростка. Я последовал за ним и, при свете фонаря, увидел, что его рисунок был совершенно идентичен моему. Фигура была стилизована так же точно, линии, отмеченные звездами, были такие же и - что мне показалось уж совсем невероятным - даже размеры рисунка казались одинаковыми. Я тут же проверил это, измерив их веревкой. Они полностью совпадали.

- Хотел бы я понять ... - сказал Гурген.

Но я знал, что ему это не удастся. Мы обеими ногами вступили на землю чуда, через минуту пещера могла превратиться в дворец, из светящегося сосуда могло вырасти дерево, или живое существо, или новый мир.

Кто в состоянии постичь колдовство магребина из "Тысячи и одной ночи"? Все стало возможным, ибо мы снова превратились в детей, и в мире не было других законов, кроме законов наших надежд.

- Пошли дальше, - в недоумении проговорил Гурген. - Сосуд захватим на обратном пути.

- Если он захочет...

Он остановился и крикнул во весь голос: -Что?

- Ладно, ладно, пошли!

Не стоило говорить с ним, пока он еще не понял...

А во мне уже звучала песня, и мне казалось, что я испытываю легкое головокружение, которое, однако, не позволяло мне забыть, где я нахожусь, и делало меня счастливым.

- Нужно сфотографировать рисунки, - вспомнил Гурген.

- На обратном пути. Согласен?

Он пожал плечами и вошел в следующий зал. Но тут же я услышал его крик и, бросившись вдогонку, застал его прильнувшим к стене. Правая рука бессильно свисала у него вдоль тела, пятно света окружало ноги, а левая рука указывала в глубь помещения, где тьма была непроницаемой. Я заметил, как сильно дрожит его рука. Он шевелил губами, не в силах извлечь ни одного звука. Я прорезал лучем фонаря мрак пещеры и вдруг почувствовал, что мои волосы встают дыбом, а вдоль позвоночника скользит ледяной палец.

Там, во тьме - огромного, во всю высоту пещеры - я увидел себя. В ужасе, неспособный мыслить, я созерцал свое словно вырезанное, лишенное фона изображение. Я стоял на ногах. С минуту я надеялся, что речь идет об оптическом обмане, о простом световом эффекте. Но тут я узнал белый халат, который носил лишь в институте, халат, которого не было на мне сейчас, когда я обследовал пещеру, и понял, что выросшее передо мной увеличенное изображение не принадлежало настоящей минуте. Оно не было отражением в каком-то невероятном зеркале или продуктом случайных соответствий... У меня в голове все перепуталось. Как ни был я готов принять чудо, подобная встреча превосходила мою восприимчивость и превращала восторг в ужас.

Гурген молчал. Теперь он дышал уже не так шумнои, как я предполагал, начинал рассуждать (он располагал каким-то преимуществом во времени разумеется, минимальным, но значение секунд теперь невероятно возросло). Наконец он поднял вверх фонарь и направил его свет не к середине зала, как в первый раз, а на пол, и мы оба увидели скелет. Он лежал на спине, словно распятый, кости ног были вытянуты, руки сложены крестом, перпендикулярно к позвоночнику.

Но не вид скелета ужаснул нас: профессия приучила нас к виду человеческих костей (да мы и надеялись найти в этой пещере кости, и, может быть, старинные предметы), а то, что мое изображение выходило изправой части обрушенной грудной клетки, которая была когда-то живой грудью - как призрак, поднимавшийся из ноздреватых пожелтевших костей.

- Нет, - возмутился Гурген. - Это невозможно! Этого не может быть ...

Как и мне, в силу невольной ассоциации идей, ему показалось, что это мой скелет лежит там, распятый на камне. Он на секунду закрыл глаза и снова широко открыл их, но ни я, ни призрак не исчезли. Как в бреду, мы приблизились к скелету и, среди костей правой руки, обнаружили нож из дымчатого обсидиана. Я стоял возле своего огромного изображения и, наклонившись, пронзил его головой. Я не заметил этого, но Гурген крикнул: Мегер! -и я, распрямляясь, снова прошел сквозь свое бесплотное изображение.

Оно осталось целым, словно состояло из какого-то нетленного вещества, над которым у нас не было власти.

Я еще несколько раз прошел сквозь него, и каждый раз изображение складывалось снова, будто я был камешком, неспособным поколебать поверхность глубокой реки. И все же изображение не имело глубины.

Обсидиановый нож выдавал возраст скелета. Я знал, что до недавних пор пещера была закрыта и вспомнил гладкую, как срез, поверхность обвалившегося камня и рамы вокруг входа в пещеру. Откуда там могло взяться мое изображение, выходящее из древнего скелета?

- Пещера здесь кончается, - неверным голосом проговорил Гурген, осветив фонарем молчаливые стены.

- Не трогай больше ничего, вернемся в институт...

Я бросил последний взгляд на изображение, в течение многих тысячелетий ожидавшее меня в углублении горы. Мне показалось странным, что вместо ожидаемых мною циклопов я нашел здесь самого себя. Было ли это предзнаменованием? Казалось, я присутствовал при откапывании моего собственного тела ... Я радовался, что ухожу от гигантского изображения и огорчался при мысли, что снова бросаю его в бездне. Я навсегда оставлял здесь самого себя, во тьме и холоде.

Крылья чуда больше не несли меня вперед. Я передвигался с трудом, мучимый неуверенностью и беспокойством. Как в трансе, мы с Гургеном взяли сосуд из светящегося металла, стараясь не задеть его крышки, как в трансе, вышли из пещеры и зажмурились от ярких лучей. Дикое ущелье показалось мне наивным, как трогательная, старательно исполненная иллюстрация.

Не знаю, как я довел машину до Еревана.

Мегер прервал свой рассказ, и его ресницы дрогнули от нахлынувших воспоминаний. Словно прислушиваясь к отзвукам суровой мелодии, он хранил на своем смуглом лице выражение боли. Губы были полураскрыты. Никто из нас не торопил его, хотя у всех было ощущение, что мы сами побывали с ним в пещере, и мы с нетерпением ждали, когда же рассеются чары, заставившие нас застыть вокруг стола. В высокие окна виднелась обезглавленная пирамида снегов Арарата, блестевшая, как облако, навсегда подвешенное в голубом небе; сам каменный колосс не был виден, даль и туман растопили его в голубой бесконечности, и лишь вечное облако странной формы указывало на то место, где, как говорит легенда, остановился некогда Ноев ковчег. И, оглядев по очереди своих коллег, собравшихся вокруг стола, я подумал о том, что в иные времена слова Мегера прозвучали бы, как легенда, или что легенда присвоила бы их, отсеяв одни и забыв другие. История Мегера как бы продолжала рассказ о людях, собиравшихся послушать Синдбада Морехода, возвращавшегося из своих фантастических путешествий, в надежде утолить вечный голод, который не могли насытить ни хлеб ни вино, голод, вырезавший идолов из стволов дерева, воздвигавший башни для изучения неба и двигавший в море корабли. Единственным различием между нами и слушателями Синдбада было то, что они довольствовались чудом, в то время как мы стремились его объяснить.