А. Богословский - Спасение

— Но это же будут чужие стихи, — попытался возразить я. — Постой, постой… Ты ведь даже не помнишь их точно. Ведь ты испортишь их, испортишь для будущего!

— А, ничего! — махнул он рукой. — Если в наше время мои тексты кушают, то небось ваша публика уж тем более не подавится! — Он взмахнул руками. — А дальше, дальше! Я помню, Горький написал «На дне» в девятьсот втором. Но в девятьсот пятом будет революция… первая русская революция, и Горький после нее напишет роман «Мать», который нашумит в народе. Фигушки! Это я теперь напишу «Мать». Ниловна там, Павел Власов, сходки, ведущая роль рабочего класса… А уж позже можно будет «Ночь, улица, фонарь, аптека…», а там и начинать Маяковского, пока он сам не начал!.. — Павел вспотел, раскраснелся. — Деньги, Толя, будем грести лопатой!

— Как же так, — проговорил я растерянно. — Ты же обкрадываешь писателей, присваиваешь себе их произведения…

— Где они, эти произведения? — с жаром воскликнул он. — Нету их! Я напишу, они и появятся! — Он зажмурился от предчувствия успеха. — Какой же я дурак, как же я раньше не сообразил! Только сиди, вспоминай да записывай! А память у меня хоро-ошая…

Я вздрогнул и покрылся гусиной кожей от ужаса перед тем, что может натворить этот странный, беспринципный человек из будущего, которому я так неосторожно подал идею заняться литературой.

— Постой же, постой, — пробормотал я. — Но как же честь, честь русского литератора?! — Как же высокие помыслы, которым служат литература, и таланты, ее рождающие? Как же втоптать в грязь?.. Ведь наше нравственное сознание…

— Да брось ты! — толкнул он меня кулаком в плечо. — До нравственного ли нам сознания? На улице мороз, мы с тобой — два нищих паука, а перспективы открываются такие, что закачаешься! Ох, Толик, даже в жар бросило…

— Да постой же! — почти выкрикнул я. — Как же ты так легко собираешься расстаться со своим временем, со своей жизнью там, в будущем, ведь…

— Да помолчи ты, — перебил он меня. — Чего я там потерял, в будущем? У нас там, знаешь, атомные бомбы. Одну бомбу бросить — и нет никакой Москвы. Понял? Зачем мне все время в страхе жить? Не-ет, не хочу. Что мне там жалеть — тачку свою, «Жигули»? Квартиру однокомнатную? Да я здесь за те же деньги десять карет себе заведу с кучерами, из «Яра» не буду вылазить, с самыми великими людьми дружить! Да я в историю войду, Толик! Что ты-ы!..

Я весь сжался в нервический комок. Мне сделалось дурно, перед глазами поплыли радужные круги. На моих глазах молодой подлец собирался убить великую русскую литературу, и я не мог этому помешать. Не мог! Не мог?..

— Послушайте, Павел, — выговорил я дрожащим голосом. — Вы извините…

— А чего это ты на «вы» перешел? — спросил он настороженно. — Что случилось-то?

— Да нет, я забылся, — быстро поправился я. — Я вот что не могу понять: где же это произошло с тобой? Твой переход из будущего в прошлое?

— Где, — передразнил меня Павел. — Если бы я знал. Я сам уже искал, искал это место, только ни черта не нашел. Москва-то переменилась за эти годы, я почти ни одного здания узнать не могу. Вот университет только, Красную площадь с Кремлем, да и то… Ну, теперь-то мне эта улица не нужна, — на лице его расплылось блаженство. — Теперь мне и тут будет хорошо. Писателей на мой век хватит.

— Постой же, — вновь прервал его я. — Мне все же это очень интересно. Неужели ты и вовсе не помнишь этого места? Хоть каких-то примет?

— Примет? — задумался он. — Да вот афишная тумба с цирком Чинизелли… Да-а… Да! Потом там кусок вывески какой-то помню: не то Распопов фамилия, не то Раскоков, черт его знает.

Я сразу сообразил, что это мог быть только магазин колониальных товаров Распопова на Арбате. Я хорошо знал это место, ибо недалеко оттуда скончалась моя мать в доме Кухнарева.

— Павел, — попросил я как можно трогательней и дружелюбней. — Окажи мне такую милость, давай сходим к этому месту, я, кажется, знаю, где это. Ты себе представить не можешь, как я хочу видеть это место, место, где, может быть, состоялся величайший в истории факт: переход человека во времени. Сделай мне такое одолжение.

— Ну хорошо, — согласился он, но с видимым неудовольствием. Вообще, как только пришла ему в голову эта дикая идея, он переменился: чванливость появилась в его движениях, в манере говорить какое-то присутствовало напускное презрение и вялая томность. Этого я не любил в наших начинающих литераторах, а уж в человеке из будущего и совсем никак не ожидал встретить.

Мы вышли на улицу. Уж отзвонил вечерний благовест. Тускло горели газовые фонари, двигались темные прохожие, трусил одинокий извозчик. Я старался смотреть на окружающее как бы глазами человека из будущего. Как, должно быть, грязно и тускло ему казалось у нас, как бесприютно. В окнах домов плавал желтый свет. На углу стоял старый шарманщик, и из дряхлой шарманки его неслась заунывнейшая мелодия. Но воздух и снег под ногами почему-то не показались мне страшными по-зимнему, хотя ноги тотчас промокли и заледенели. Нет, напротив, природа поворачивала на весну! Даже в ветре, пахнувшем из длинной подворотни, был уже запах весны…

Мы вышли на Тверскую и пошли вниз, спускаясь к Охотному ряду. На Страстной площади он задержался, долго глядел на огромный контур монастыря и сказал:

— Году в девятнадцатом тут имажинисты будут шалить с Есениным. Ну что ж, ну что ж, посмотрим… — И он озорно закусил губу.

Он узнал Тверской бульвар, памятник Пушкину и даже некоторые здания. Говорил, что Тверская стала называться улицей имени писателя Максима Горького и чуть ли не вдвое стала шире и выше, смеялся над конкой и все вспоминал и вспоминал новые фамилии русских поэтов и писателей, фамилии мне незнакомые, и одно было отрадно, что в будущем, как видно, русская литература не зачахла, а процветала и набирала силы.

— Тут у нас Моссовет, — сказал Павел, указывая на дом генерал-губернатора. — Только у нас его надстроили.

Дежуривший у дома городовой мрачно и угрожающе пошевелил усами, завидев наши неказистые фигуры. Но униженность и страх уже прошли в моем спутнике.

— Фараон! — крикнул он, показывая полицейскому язык. — Так их у вас кличут? Да, — продолжал он далее. — Все равно этот гад мне еще козырять будет. А у Морозова я особнячок выторгую. Там у нас сейчас Дом дружбы. Он, говорят, любит писателей да актеров, а с моими деньгами я и самого Савву скоро куплю. Заведу себе шикарную карету, а то и автомобиль заведу. — Он захохотал. — Скорость двадцать километров. Ха-ха-ха! Толик! — Он хлопнул меня по спине. — В шампанском будем купаться, с графинями спать, Толик! А слава, слава! Ведь все лучшее, что только в России понаписано, будет написано мной. Я же ведь гением становлюсь, Толик! Все газеты, все журналы, радио, телевидение… Ах да, телевидение подождет.