Михаил Борисов - Динокко

— Ты? — Едва смог промолвить он и полез за сигаретой задрожавшими руками.

Девушка стояла рядом, легко улыбаясь ему. На подносе стояла розовая чашечка, над которой поднималось облачко взбитых сливок. Те же глаза, те же ямочки на щеках, может, только волосы чуть длиннее. Майк спохватился, вскочил.

— Ты как здесь?… Что я спрашиваю, чушь какая-то. Сядь, давай поговорим…

Девушка покачала головой, всё ещё улыбаясь. Аккуратно поставила перед Майком чашечку, спросила:

— Что-нибудь ещё?

Майк замотал головой, схватил её за руку.

— Ничего не надо. Просто останься, присядь, очень тебя прошу…

— Меня постоянно с кем-то путают. — Она чуть повела плечом, осторожно высвобождая руку. — Я уже перестала удивляться. Вы ошиблись, с приезжими это случается… Если что-нибудь ещё понадобится — я тут рядом.

Она повернулась и ушла, оставив Майка, у которого все мысли смешались в голове. Невозможно, невероятно, чтобы два человека были так похожи — до голоса, до оттенка глаз. Решительно отказываясь верить, Майк стукнул кулаком по столу. Чашечка подпрыгнула, немного кофе пролилось на скатерть. Посетители из-за соседнего столика оглянулись на него.

— Извините. — Пробормотал Майк. — Извините…

Он уселся на место. Сигарета обожгла пальцы, он сделал торопливую затяжку и закурил другую. Поискал, куда можно выбросить смятую пачку, не нашёл и убрал обратно в карман. Невероятно. Это не город, а шкатулка с сюрпризами какая-то. Словно подтверждая эти мысли, в погустевшем вечернем воздухе опять раздался скрип флюгера. Майк вздрогнул.

— Хорошо, — сказал он, не обращаясь ни к кому. — Я почти поверил. Но можно хотя бы узнать, это наказание или награда?

Понемногу он успокоился. Попробовал кофе, который прятался глубоко под воздушной пенкой. Полез в карман, вспомнил, что сигареты кончились, но решил ещё раз в этом убедиться — достал пачку, обшарил её и со вздохом засунул обратно.

Посетители расходились. Ушла пара, сидевшая за соседним столиком, опустел переулок. Совсем стемнело. Майк остался один. Он уже было решил, что не дождётся, когда девушка опять вышла к столику. Майк сделал пару глубоких вдохов.

— Послушайте, я не хотел вас обидеть. Просто так получилось, что вы похожи — невероятно, безумно похожи на одну мою знакомую… Извините.

— Ничего. — Просто ответила она, ставя пустую чашку на поднос. — Я привыкла.

— Ну да. — Пробормотал Майк. — Конечно. Сколько с меня?

Она как будто удивилась.

— Этого достаточно? — Майк достал купюру, протянул.

— Конечно. — Она взяла деньги, с любопытством повертела в руках и положила на поднос. — Заходите к нам ещё.

— Спасибо. — Майк повернулся неловко, поймал падающий стул и поставил его на место. Не зная, что делать дальше, он вымученно улыбнулся, развёл руками и пошёл в темноту переулка, не оглядываясь. Его догнали слова:

— А ты так ничего и не написал мне…

Майк замер на месте, стремительно обернулся. Под деревом никого не было. Он метнулся обратно, уже понимая, что всё напрасно, и остановился на том самом месте, где только что стояла она. Казалось, запах духов ещё не развеялся в воздухе — она всегда выбирала горьковатые ароматы…

За полночь Майк ввалился в гостиницу. Прошёл мимо столика, на котором Глен оставил приготовленный ужин, заглянул за стойку. Нашёл несколько листов бумаги, пару карандашей и поднялся в комнату наверх. Отодвинул подсвечник, положил бумагу и присел на стул, задумавшись.

Сначала он долго смотрел куда-то за окно. Потом всё-таки взял карандаш, словно сомневаясь. Написал что-то. Тут же зачеркнул, следом написал другое. Уставился на свечу. Слова поначалу складывались с трудом, у него так всегда было. Майк горько усмехнулся, вспоминая серфингистов. Весь смысл заключается в том, чтобы удержаться на гребне; если зазевался — дожидайся следующей волны, если поспешил — будь готов к тому, что на тебя обрушится очень много солёной воды. Он встал, прошёлся по комнате, кривя губы. Некоторые половицы поскрипывали под ногами.

Свеча сгорела больше чем наполовину. Майк перевернул один лист, взялся за другой. Облака закрыли зелёную луну за окном, подкрадывался рассвет. Он чувствовал, что торопится, теряя суть, но остановиться уже не мог — плохо разборчивым почерком были исписаны два листа, он взялся за третий. Зашипел, угасая в расплавленном воске, фитиль, и Майк вздрогнул — стало не то чтобы темно, а как-то сумеречно, только контуры предметов были ещё различимы. Наугад, на ощупь, он нацарапал ещё несколько слов, собрал листки в стопку и, шаря впотьмах, добрался до постели. Немного посидел, закрыв глаза, и повалился набок, на благословенную подушку.

Глен мурлыкал что-то под нос, помешивая кофе. Делал он это странно — водил ложечкой в воздухе над медового цвета пенкой, и густой напиток бурлил, следуя его движениям. Глен услышал топот на лестнице, вздохнул и отложил ложечку. Вкатился Майк — в расстёгнутой рубахе, с покрасневшими глазами.

— Что это такое? Ты мне можешь объяснить? — Майк кричал, потрясая стопкой бумаги, от которой разлетались хлопья пепла. — Как это всё?!..

Глен ждал. Майк обессиленно махнул рукой, прошёл к окну, пинком отодвинул стул и упал на него, отвернувшись. Бумага рассыпалась по столу. Глен не спеша налил кофе в две большие глиняные чашки. Подумав, достал из-под стойки тёмную пузатую бутыль. Откинул полотенце с горячего противня, положил на тарелку несколько пирожков.

Майк беззвучно шевелил губами, уставившись в окно. Сейчас он больше всего походил на обиженного ребёнка и даже не повернулся, когда Глен поставил перед ним поднос и сел рядом.

— Майк. — Сказал Глен. — С твоим затылком трудно разговаривать.

Майк упрямо мотнул взъерошенной головой.

— Как знаешь, — вздохнул Глен. — как знаешь… Если, конечно, знаешь. Динокко — не обычное место, здесь иногда происходят вещи, которые удивляют даже меня. В одном можешь быть уверенным — город оказывает тебе услугу, настоящий смысл которой ты пока вряд ли можешь оценить. Здесь тебя хранят от неприятностей — в том числе и от тех, которые ты можешь невольно причинить другим.

Майк повёл плечом. Глен продолжал:

— Когда плачется сердцем, слёз обычно не видно. У мужчин просто краснеют сухие глаза, и взгляд становится жёстким… Некоторые пытаются излить невидимые слёзы на бумагу, и тогда здесь, в Динокко, это случается — бумага чернеет и съёживается, словно обожжённая кислотой. Лишь просочившись сквозь несколько листов, слова понемногу теряют гнев, и некоторые из них даже остаются запечатлёнными. Ты можешь удивиться, Майк, но лишь эти, дожившие до бумаги слова и объясняют всё, что ты хотел сказать на самом деле. Остальные, сгоревшие, никогда не увидят свет — и это настоящее благо! Ты ещё не знаешь, что написанное всегда — всегда! — означает созданное, и вслед за первой буквой открывается дверь в другой, никем ещё не виденный Мир. Изливая на бумагу обжигающую горечь, ты создаёшь Мир, выжженный дотла. Стараясь объяснить, как плохо было тебе, ты хочешь, чтобы было плохо другим, которые виновны только в том, что готовы пойти вслед за тобой по страницам. Не стоит вести их на пепелище.