Николай Орехов - Присказка

Приближаясь к селу, Филька принял все меры предосторожности, но ничего подозрительного не было — в лесу тихо, татары, видно, ушли. На окраине леса Филька остановился.

Села не было. На его месте чернели и кое-где еще дымились остовы изб. Стая воронья кружила над пепелищем, и больше никого, ни одной живой души. Ни татар, ни своих.

Филька перекрестился и, спотыкаясь, с трудом переставляя подгибающиеся ноги, заковылял через луг, через вытоптанные лошадьми огороды к ближайшей разрушенной до основания избе.

Кислый запах гари ударил в нос. В груди у Фильки похолодело. Вороны при его приближении поднялись с зловещим карканьем, закружились над головой; где-то завыла собака, тоскливо завыла, по покойнику.

Будто что подстегнуло Фильку, он через проулок выбежал на дорогу, разделяющую село на две половины, и замер, не веря глазам.

Возле опрокинутой подводы в дорожной пыли сидел староста. Он словно присел отдохнуть, прислонившись к ней боком, да и задремал на солнцепеке.

Филька ничего не понимал. Он же только что видел его на проселке, уходящим со всеми в город!.. Подбежал к нему, взял за плечо и отпрянул, увидев две стрелы, торчащие из спины. Потревоженное тело от прикосновения повалилось на спину, выгнулось из-за стрел, не дающих распрямиться, голова откинулась, подставляя обезображенное вороньем лицо солнцу.

Филька оторопело уставился в это лицо, попятился — и тут увидел еще одного убитого. Кто-то обезглавленный, раскинув руки, лежал на поваленном, забрызганном кровью плетне. И рядом, в высокой траве, белело чье-то тело, а там, дальше, — еще, и еще, и еще…

Филька, потрясенный, попятился, споткнулся о что-то бесформенное и кровавое, чуть не упав, испуганно шарахнулся в сторону, и завывая сквозь зубы, закружился на одном месте.

Мать святая богородица! Да что же это такое!.. Да как же так?!…

Рванулся к своему дому, не желая верить в увиденное, совершенно ничего не понимая.

От родной избы остались лишь два изъеденных огнем столба да груда обгоревших поленьев. Филька замер возле разбитой калитки. Во дворе лежал отец, его родной отец… Там, на проселочной дороге тоже был его отец…

Голова наполнялась гулкой пустотой, в которой, как колокол, ухало сердце. Филька подошел, склонился над отцом. Страшная, почерневшая от крови сабельная рана шла наискосок от ключицы — через грудь, до пояса. У Фильки задрожали руки, он опустился рядом на колени и, раскачиваясь, едва слышно затянул что-то протяжное от безысходной тоски. В голове все громче гудела пустота, и рассудок, иссякнув, опустился на невидимое дно этой пустоты…

Что-то заставило Фильку подняться. Он бесцельно бродил по двору, поднимая с земли какие-то вещи и тут же их отбрасывая. На глаза попалась тряпичная кукла. Он долго смотрел на нее, потом кинулся к пепелищу и начал разбирать его, растаскивая не успевшие остыть горелые балки. Вскоре он нашел тела матери и сестренки, вынес их и положил рядом с отцом, присел около, затем, отыскав заступ, здесь же, во дворе, вырыл могилу. Похоронил родных, закрепил наскоро сколоченный из жерди крест и побрел, не разбирая дороги, в сторону леса.

Большая безмолвная туча, появившаяся откуда-то, скрыла солнце. Тяжелый багровый свет повис над селом. Туча клубилась в полном безветрии, в ее серой ворочающейся глубине полыхали зарницы.

И тут пустота внутри Фильки лопнула, сломалось что-то с протяжным звоном под напором неимоверного нервного напряжения, и какая-то новая дикая сила ворвалась в его душу.

Филька запрокинул голову и, грозя побелевшими кулаками пылающему зарницам, небу, закричал:

— Господи! Боже всемогущий! Все в твоих силах, но объясни мне, за что?.. За что ты мне выбрал такую страшную кару?!.

Небо безмолвствовало, лишь гортанный крик воронья да далекий собачки лей на краю села ответили ему.

— Бог! Где ты?! Где твоя справедливость? Где твое милосердие? — опять крикнул Филька недосягаемым огненным зарницам, равнодушно вспыхивающим и гаснущим в глубоком чреве бескрайней тучи.

Постоял, опустив безвольно руки, повернулся к селу лицом, трижды поклонился.

— Прощай, отец, прощай, мать, прощай, сестренка… Прощайте все, — сказал он уже не своим, чужим, севшим голосом, еще раз поклонился низко, до земли, и вошел в лес.

«Что это? — думал он. — Бывает ли такое? Я же все село видел на проселке… Все были живы… были живы… все… А почему — были? Они же в город уходили? Живые люди уходили в город… А здесь они же… и все мертвые… все, до одного… И отец, и мать, и… — Филька что было силы ударил кулаком в дерево, заскрежетал зубами. — Басурманская погань! Уй, волки!.. А по проселку живые уходили… И отец, и мать, и… Прасковья!..»

Филька вздрогнул, огляделся, соображая, где находится, и бросился к зимовью.

Он быстро определил тропу, по которой убегали девки — то там, то здесь валялись брошенные туески, ленточка зацепилась за куст… но так же быстро Филька определил и другое — за ними шли татары. Разделились, видимо, на два отряда: первый погнался за ним и увяз в болоте, а второй пошел вот по этим следам… И Филька уже знал, что ему предстоит найти.

Свою Прасковью он похоронил отдельно, под молодой стройной березкой. Поставил крест на невысоком холмике свежей земли, отошел на несколько шагов, перекрестился и, закинув лук за спину, пошел куда глаза глядят. Горькое одиночество, чувство безвозвратной утраты сдавило сердце. Отойдя шагов на сто, он обернулся, посмотрел в последний раз на зимовье.

— Прощай, жена, — сказал хрипло. — Я за тебя и за всех возмездие вершить буду.

Филька опять перекрестился, взглянул на небо. Заходило солнце, чернотой налилась туча, подсвечиваемая изнутри редкими зарницами.

Господи, что же ты делаешь?!

Бредя по лесу, Филька мысленно перебирал события дня. Понимал, что если не найдет разумного объяснения случившемуся, то просто-напросто сойдет с ума. Или сам себе жилы вскроет, потому что душа перестала быть душою, превратившись в одну огромную незатягивающуюся рану, растерзана была душа, растерзана, разорвана, изувечена…

Филька вытащил из-за пояса татарский нож, взвесил его на ладони. Остро отточенная сталь багрово отливала в закатном свете. Неожиданная мысль молнией сверкнула в голове.

Цветок! Цветок папоротника!

Филька отыскал поляну, на которой дважды встречал цветущий папоротник. Холодный диск луны сыпал в разрывы тучи серебристые потоки света, от выпавшей росы волнистая поверхность поляны казалась ярко-белой, листья колыхались под ветром, завораживали… Филька даже струхнул немного.

«Колдовское место, — подумал он. — Как пить дать, колдовское! Вон и примятой травы не видать, где я спал, за день поднялась. Может, если по-доброму-то, уйти бы мне и не связываться, нутром же чую — непростая эта поляна, ой, непростая…»