Борис Письменный - Роковое окружение Эммауса

Сели кто где - на задворках, на редких свободных местах. Идет заседание. Гулким эхом раздается речь очередного докладчика. Дети скучают, елозят в нетерпении. Рядом с Мавродием расположился, также скучая, кирпичнолицый толстяк в пенсне и пышных усах. Своей внешностью он внушал уважение, и Мавродий решил, что, поскольку в зале довольно жарко, неплохая идея разоблачиться и потихоньку показаться усатому кардиологу.

Мавродий стал снимать с себя свой тесный пиджак, но что-то там зацепилось; он стал разглядывать пиджак в полутьме на своих коленях, ощупывать свой внутренний карман пиджака и подкладку - что-то в ней бьется. В снятом пиджаке бьется его собственное сердце! Может такое быть? Сердце отдельное от него? Мавродий побежал домой. Разворачивает нетерпеливо пиджак - бьется! Все более там, в том месте, где кругом, шелковистым оверлоком прошита подкладка; как раз там и бьется.

Распарывает осторожно, только самый крайний уголок. Смотрит - там голубая мышь спит; ровно дышит шерстяной кулечек. Где зашили ее? В Монтевидео? Не могла же она сама через швы прокрасться? Что делать? Мышь все-таки, немного гадко, руками трогать не хочется. Мавродий задумал вынести куда-нибудь, разбудить мышь, подтолкнуть с угла - пусть бежит, куда хочет, на все четыре стороны. Глянул, а мышь - прямо в него уставилась бусинками своих красных глаз; скалит зубы и у нее будто бы его же собственное лицо. Лицо Мавродия, только в миниатюре. Тут сердце его оборвалось. Мавродий проснулся не в себе, напугал, разбудил Эмму и тотчас же позвонил, заказал аппойнтмент со своим лечащим врачом по поводу полного обследования организма.

Не скажу, что совершенно забыл о своих друзьях, но, как обычно, в чересполосице дней на какое-то время я отвлекся на другие проблемы и долго бы о соседях не вспомнил бы. Если бы не однажды, на полном ходу, из машины не заметил длинную колонну наших русских знакомых, которых видишь всех вместе разве что раз в год на именинах или на других застольях. И вдруг, вижу, как они идут и ни где-нибудь, а по нашим безлюдным аллеям, в нашей безлюдной субурбии. Пешком! Они плелись понуро в цепочку, один за другим, вдоль кромки газонов. Там были и Люсик с Томочкой и Фараоновы и оба Яшки Мямлик и Шустрик, и Зинуля...все, все, все. И такими они мне показались 'другими', незнакомыми со стороны, не бодрыми еще ровесниками, но совсем уже старыми, согбенными людьми, шаркающими ногами. Я на скорости проскочил. У меня не хватило духу остановиться. Чувствовал я себя скверно. Полный опасений, я машинально набрал номер соседского телефона.

Трубку сняла Эмма. Она смеялась, хохотала и сказала - 'Алло?', продолжая, при этом, с кем-то разговор. Продолжала прихохатывать; говоря со мной, хотела тут же рассказать какой-то отпадный анекдот. Сказала, что к ним случайно заскочили наши общие знакомые; у нее полная кухня народа; Маврик выдал этот потрясающий анекдот о богатой вдове. Люсик с Томочкой и Фараоновы, да, я не ошибся, они собрались сегодня на культпоход - ходили почему-то в наше местное кино. В кино! Слава Богу. У меня отлегло от сердца.

- Что тут особенного? Какая разница? Собрались люди; пошли за компанию, - сказалаЭмма, все еще шмыгая носом. - Заходи, если успеешь, если хочешь их всех застать.

...Не прошло месяца, как Люсик с Томочкой и все остальные опять толпились в Эммином доме. Эмма шмыгала покрасневшим носом; на этот раз в доме были завешаны зеркала. Только что похоронили Мавродия. Врачи его сначала хорошенько обследовали, прооперировали и -вот... Нашего бедного Маврика отнесли туда же, где покоится Джим.

- Грозил подать знак оттуда, - шептала Эмма, когда я приложился к ее мокрой щеке.

С тех пор, как Эмма осталась одна, она не сдавалась, не позволяла себе расклеиваться, даже с каким-то исступлением следила за собой. Говорила, что Мавродий любил жизнь, людей и веселье; что теперь она должна продолжать жить полной жизнью и увидеть -на что она сама способна.

Эмма, знающая себе цену, дополнительно хотела узнать, как она сможет котироваться по американской шкале; на что она способна в условиях открытого рынка неограниченных возможностей. Маврик был безусловно замечательный человек, но он несколько ее подавлял, заслонял ее, зовите это как угодно заботой, охраной. Эмма чувствовала, что с ее языком и данными она могла бы проявить себя гораздо заметнее.

Прошло полгода; теперь у Эммы, как никогда прежде активной и энергичной, появилось вытянутое выражение лица. По непонятным причинам ожидаемый шумный успех немного затягивался; ажиотажа вокруг нее все еще не наблюдалось. Жизнь шла чередом, как и прежде. Эмма особенно не унывала; она любила приглашать гостей самых разных категорий; обсуждала со мной, кого на кого позвать, ктос кем гармонирует. В виде эксперимента как-то она устроила у себя девичник, когда приехали, по чистой оказии, ее старые университетские знакомые из Парижа, две академические дамы.

В последнюю минуту Эмма решила немного разбавить девичник и допустить, в частности, меня, в виду множества напеченных пышек и вообще такой массы вкусной еды, что было бы жалко, если пропадет.

В окружении наших местных девушек, ленинградские парижанки Франсуаза и Ираида, женщины, так сказать, крайнего полусреднего возраста, сидели рядом. Сдержанные, молчаливые, чуть уже подсохшие и темноватые, как старые девы, они сидели, зябко кутаясь в русские наплечные платки в крупных красных, не то цветах, не то петухах. Выглядели, надо сказать, экзотично для нашего американизированного глаза, как дамы из начала века, из хождения по мукам или вроде Марины Цветаевой перед ее возвращением в трагическую Елабугу.

Когда я зашел, все молчали; с уважением смотрели на именитых гостей. Иногда только звякнет чайная ложечка или шепотом попросят передать блюдо с бисквитами. Наконец, кажется Франсуаза, даже не спросила, а небрежно уронила бесстрастным тоном: - Скажите, господа, Шварцкопф и Черномырдин, они что родственники или однофамильцы?

Выждав паузу для осмысления тонкости произнесенной тирады, следующей включилась Ираида, - Если можете, объясните, каков у вас, в Соединенных Штатах, читательский резонанс на работы Татьяны Толстой?

Мы не могли не оценить по достоинству широту интересов европейской интеллигенции; неудобно было говорить о погоде и бисквитах. Строгая тишина стояла, как на уроке с представителями из РОНО. Я решил разбавить оцепенение, поинтересовался про Париж - Как там наши?

- Вымерли. Вымирают. Все лучшие вымерли...

- Как - вымерли? Шутите!

- Увы, это факт. Посудите сами - и Долгорукие и Струве и Иловайские-Альберти...

- Нет, да что вы! Я имею в виду новых, союзных иммигрантов. Наших!

- Наши - Ваши, - зябко поежилась Франсуаза, переглянувшись с Ираидой.