Владимир Савченко - За перевалом

Солнце поднимается над пустыней. Начинается ветер. Порывы его взвихривают струйки песка у подножия насыпанного взрывом холма, качают укоротившийся бикфордов шнур под брюхом вертолета, отдувают извергающийся из него дымок. Песок завивается и вокруг ног Нимайера. Он шагает широко и озабоченно. Когда за спиной раскатывается второй взрыв — останавливается, оглядывается на горящие обломки вертолета, бормочет:

— И черт с тобой! У тебя то ли будет вторая жизнь, то ли нет, а я — вот он. — Поправляет лямки рюкзака и наддает: надо побольше пройти до жары.

Это произошло осенью 1952 года. Семь лет спустя после разгрома фашизма в Германии, Италии, Японии.

И семь лет спустя после первых испытаний и применения атомных бомб.

И за пять лет до запуска первого искусственного спутника Земли.

За девять — неполных — лет до полета в космос человека.

За семнадцать лет до высадки людей на Луну.

За двадцать один год до фашистского переворота в Чили.[2]

…И за разное количество лет до различных кризисов, свершений, открытий, политических убийств, переворотов, конфликтов и иных событий.

Ветер времени, ветер устойчивости и перемен, ветер событий, их отрицания и повторений гуляет по Вселенной. Он вьюжно завихривает материю в галактики, гонит невесть куда светила, вокруг которых — где по эллипсам, где как — мотаются вещественные смерчики-планеты. Он же — по цепочке преобразований — закручивает на планетах круговороты веществ и энергии, атмосферные вихри — то есть становится просто ветром.

И малая часть его, перегоняя по Гоби барханные стада, начисто сглаживает следы экспедиции Берна. Это место совсем перестало отличаться от своих окрестностей. Только иной раз движение воздуха осыплет пласт песка на крутом склоне бархана, обнажится покареженная лопасть, металлический прут, клок брезента. С каждым годом останки все ржавее, ветшее — того и гляди, рассыплются в пыль.

А другие воздушные потоки гонят по планете облака и дым заводов, облетевшие листья, обрывки газет — многие обрывки многих газет, на которых что ни день все новое, новое… повторяющееся новое, которое не дает нам как следует задуматься над минувшим.

Ветры доносят эти клочки и до пустыни Гоби — то ли сами ветры стали сильнее, то ли клочков больше: шелест бумаг может заменить шелест листьев, — и ветер гонит их вместе с песком, который стал пятнистым. От копоти? От деятельности новых бактерий? От испытаний новых видов оружия?

Совсем нет следов стоянки: рассыпались в прах, смешались с песком обломки и обрывки над местом, где на тридцатиметровой глубине, в темноте и покое, при пониженной температуре спит одеревенелый Берн. Подбородок его оброс густой щетиной — верный признак, что профессор не мертв, что с ним все в порядке.

4. Пробуждение

Из темноты надвигался расплывчатый зеленый огонек. В уши проник ритмичный перестук с дребезжащим оттенком. Сознание прояснялось постепенно, как после глубокого сна: свет и звуки приобрели смысл — сигнальная лампа и насосы. Дребезг — неладно со смазкой.

Загорелась газоразрядная трубка под потолком — одна из трех. Полусонный взгляд Берна блуждает по кабине: шарик в потолке стал тускло-серым, колба реле времени в радужных разводах. Лепестки в ней опали, висят вблизи отметки «20».

Профессор приподнялся на ложе: как — уже? Двадцатое тысячелетие?! И все мышцы живота и рук, которые участвовали в резком движении, заныли, закололи, застреляли. Берн лег. Так нельзя. Спокойно. Проверить тело. Глубокие плавные вдохи и выдохи — одеревенение отпустило грудь. Пошевелить пальцами рук, ног, ступнями, кистями. Контрольные напряжения остальных мышц. Пошевелить шеей. Мимика.

Что-то стесняло лицо. Осторожно поднял правую руку, тронул: бородка, усы — довольно густые.

Так… осторожно сесть. Привыкнуть. Осторожно встать. Пойти. Контрольные наклоны, повороты тела. Уф-ф… Жив и, кажется, здоров!

Берн раскрыл карман с одеждой и — хоть она выглядела мятой, слежавшись, и к тому же отдавала затхлостью (это не учли) — с удовольствием оделся. Достал из куртки очки, протер стекла, тоже надел: мир стал четок. Огляделся внимательно. И… заметил нечто, от чего внутри сразу похолодело: по стеклу колбы радиоактивного реле времени от верхнего зажима до самого низа тянулась трещина. «Значит… там воздух и всё нарушилось? Реле включило кабину на пробуждение не потому, что прошло сто восемьдесят веков, — просто вышло из строя! Вот тебе на!.. Отчего бы? От сейсмических толчков? Да, скорее всего. За это время их могло произойти немало. Какой-то особенно сильно тряхнул местность и кабину — и единственный стеклянный предмет здесь треснул. Черт, надо было ставить дублирующее реле! Э, но ведь и оно могло лопнуть… всего не предусмотришь. За это время — за какое?! Больше или меньше прошло ста восьмидесяти веков? Насколько больше? Насколько меньше? Попробуй теперь угадать!..»

И он начал цепко всматриваться во все, пытаясь понять, сколько же на самом деле прошло времени? Внутренние ощущения — как и в двух первых опытах, в которых Берн засыпал на шесть и одиннадцать недель. И бородой да усами тогда тоже обрастал, хоть и не так сильно. Предметы в кабине? Все посерело, выцвело, в пыльно-блеклых разводах; на стыках металлов, где сцарапаны лаки и никель, чуточные следы ржавчины. Но все это — признак того, что в бальзамирующей смеси была малая доля активных веществ: они могли прореагировать в первые годы. Приборы? Стрелки вольтметров в серединах запыленных шкал, давление и влажность тоже в норме.

На ложе четкая граница мест, соприкасавшихся с его телом: они светлее. И что?..

Нет, ничего здесь не определишь — только наверху.

И вот теперь начинается самое-самое… Берн почувствовал, как все в нем напрягается. Он представил тридцатиметровую (или теперь больше?) толщу грунта над ним. А там может быть что-то еще. Кабине-снаряду надо пробуравить все. А если упрется в неодолимое, то вверху кабины кумулятивный пиропатрон. А если и он не одолеет (сохранила ли свойства взрывчатка?), то… погребен заживо. На этот случай — пистолет. Или лезвие для вены, если и порох изменил свойства. Или — лучше всего — цикл анабиоза с финишем в вечности.

«Ну — подъем? — Он поднес палец к темной кнопке с надписью «Aufstieg»[3], но спохватился: — Стоп, аккумуляторы, как я мог забыть! Паникую».

Пластмассовые коробки с заряженными еще тогда (когда?!) пластинами; электролит в запечатанной воском канистре. Залил, завинтил крышки, соединил провода: есть ток! Вот теперь…