Светлана Новикова - Оранжевое небо

Он старался. Проектировал здания с ионическими колоннами, ставил по углам башенки со шпилями, украшал простенки снопами пшеничных колосьев, а вдоль карнизов рисовал кружевные подзоры. Его проекты стали принимать, кое-что подправляя в деталях, кое-что похваливая. А он все ждал: может, что-то случится? Может, все это сон? Может, все они в гипнозе? Потому что не могут же все враз сойти-с ума. Да нет, сойти с ума можно, если тайфун, если Хиросима, если Хатынь. Но вот так, среди буден, среди разговоров о марках автомобилей и хоккейных успехах, ни с того ни с сего взять и сразу всем поглупеть! Вот хотя бы Оползнев...

- Скажи, Оползнев, и тебе не противно? Не жалко, что столько площади пропадает зря? Здесь, между лифтами, вполне уместилась бы хорошая, большая комната. А если организовать все пространство на этаже по-другому, то и целая квартира.

- Тогда исчезнет размах, а именно за это меня и похвалил шеф, понял?

- Но ты же не для шефа строишь.

- Ой, старик, у меня от этих разговоров зубы ломит. Пошли лучше выпьем. Омоем, так сказать, проект.

От этих омовений уже тошнило. Сначала было интересно. Люди раскрывались по-иному, становились близкими, становились понимающими, возникало чувство единения, и это было так сладостно, что он воспарял душой и каждый раз думал: ну вот, завтра начнется новая жизнь, завтра они придут в мастерскую и порвут свои эскизы и чертежи, чтобы начать работать по-новому, так как "мера и красота скажут". Но ничего не начиналось, все продолжали катиться по наезженным рельсам, а попойки и задушевные разговоры были лишь короткими остановками в пути.

Нет, не пойдет он омывать очередной проект. А все ушли. Ну, и пусть. Пойду домой, с дочкой повожусь. А чей это свет горит в углу? Значит, не все ушли. Кто-то сидит и чертит.

- Ты что подглядываешь?

- Я? Я... я просто поражен! Это та архитектура, о которой я мечтаю.

- Я тоже о ней мечтаю. Как видишь.

- Ты получил особое задание? Да? Слушай, Майсурян, возьми меня к себе в группу. Я готов выполнять самую черную работу, хоть карандаши затачивать, лишь бы для дела. Ну, что ты молчишь? Сурен!

- Иди ты к черту, Инкьетусов. Кому он нужен, мой проект?

- То есть, как? Вот такое членение вертикалей...

- Да, да, членение вертикалей, членение горизонталей... и никакого дополнительного, приделанного декора... но начальству нужен декор. И если ты скажешь еще хоть слово, я проткну циркулем твои внутренности! Проваливай!

- Ах так? Ну ладно! Я им покажу! Я им такое понарисую!

Взбешенный, он подлетел к своему кульману и в порыве разрушительного вдохновения насажал над фасадом десятиэтажного дома полдюжины кокошников. Потом вставил в стенные проемы, через два на третий, пилястры, протянул их до уровня пятого этажа и там завершил еще одним рядом кокошников, поменьше. Потом, подумав, куда бы их приткнуть, облепил ими все окна нижнего этажа. Получился не дом, а пряник расписной. Кушайте на здоровье, господа хорошие, кушайте доотвала, хоть подавитесь.

Никто, однако, не подавился. Никто не обвинил его в передержках. Обсуждение прошло спокойно, по-деловому. Проект был одобрен и особенно подчеркнуто удачное привнесение в него деталей национального зодчества.

После этого он сник. Что он делал в те годы? Что-то делал. В семье было все хорошо. Им дали квартиру, и он вздохнул с облегчением, освобождая мамину нишу. Наконец-то мама от них отдохнет. А жена радовалась: наконец-то я все устрою по-своему. И устроила - быстро, толково, со вкусом. Женщина создала свой очаг, в котором каждый член ее семьи получал все необходимое: тепло, свет, уют и непередаваемо прекрасное ощущение ее присутствия. Ее заботы. Ее главенства. Да, у него было все, чтобы утопать в блаженстве. Но он не утопал. Ну, никак.

"Все, что было, все, что мило, все давным-давно уплыло. Истомились лаской губы, и натешилась душа-а"...

- Перестань выть! Надоело! Ты с самого утра воешь эту дурацкую песню.

- А повежливее можно? Без крика? То молчит, как глухой, слова от него не добьешься, то орет, как бешеный. Опять, что ли, накатило? Молчишь? Ну, молчи.

Когда-то он пытался говорить с нею по душам, открывался ей в самых сокровенных мечтах и муках. А ей все непонятно, что с ним. Даже удивительная, романтическая история его прабабки ничего ей не объяснила, ничего в ней не всколыхнула. Ему было очень грустно, когда он это понял.

Грустно? Нет, пожалуй, это не совсем то. Это что-то серьезнее. Это был тот момент, когда он отделил себя от нее, ощутил себя отдельно от нее, отдельно от своей любви к ней. Любовь не ушла, она осталась, но как бы локализовалась: вот тут, это место его души она заполняла собою по-прежнему плотной, ароматной, нежной массой, а вся остальная территория снова стала его собственностью. Он вернул ее себе, так как дар не был принят.

Драгоценный дар. Дар, который он сам принял с благодарностью когда-то давно, еще мальчиком, в том возрасте, когда чувства безошибочно подсказывают, что есть истина и добро и что есть ложь и скверна. Все, что было в нем хорошего, что он ценил в себе, те крохи возвышенного, что он смог в себе сберечь, все это пробудила в нем его прабабка - бабуля Антося и та история, которая была с нею связана в их семейных преданиях.

Он очень смутно помнил, почему его вдруг повезли к ней. В доме перед тем происходило что-то нехорошее, хотя стало тише, чем раньше, бабушка уже не ссорилась без конца с отцом, не корила за несусветный кавардак повсюду, куда ни ткнешься! - не дулась, не исчезала на неделю, на месяц - в самый трудный момент. Наоборот, она все время была с ними, днем возилась с его маленькой сестренкой, а вечером, уложив детей спать, все трое - отец, мать и бабушка - садились вместе и долго тихо о чем-то говорили. Если сестренка просыпалась и плакала, они вздрагивали и испуганно переглядывались. Поэтому он считал, что это она во всем виновата, что из-за нее взрослые так притихли и помрачнели, и про себя злился на нее и обзывал плаксой-ваксой. Один раз он даже спросил маму: "Чего вы ее так боитесь? Пусть ревет, сколько влезет, раз ей охота". Но мама только грустно погладила его по голове, и совещания продолжались. Иногда он не спал и слышал, о чем они говорили, но понимал мало. Ему было только страшно, особенно когда говорила бабушка.

- Еще в Писании сказано: и убиваем будет каждый, кто не поклонится зверю, и образу его, и начертанию имени его.

- Давайте к делу, Мария Николаевна, - перебивал ее отец.

- Да, да, мама, время дорого. Они могут прийти в любую ночь.

- Итак, Ляля, если берут меня, а тебя не трогают, ты с детьми переселяешься к Марии Николаевне.

- А если меня? - вскидывалась бабушка. - Мое происхождение по нынешним временам самое дурное.

- Будем надеяться, что с вами обойдется. Все-таки вы женщина, сами ни в чем не участвовали. К тому же и происхождение ваше... Хоть вы и не любите про это вспоминать, но ведь настоящий-то ваш отец - революционер, хоть и польский.