Станислав Лем - Куда идешь, мир

До сих пор я умышленно говорил только о единично-биологическом аспекте будущего, но не будет ли другой, социологический, еще более радикальным в сравнении с нашими современными мечтаниями и представлениями? Проповедовать во времена планового хозяйства свою личную страусовую политику, сужая все до судеб живущего поколения, постулировать как идеальную цель тот же, столь удобный и милый элитарный индивидуализм, который был, во всяком случае в сфере духовной, уделом избранных кругов общества на переломе XIX и XX веков, видеть в его массовом распространении решение основных проблем человеческого существования - это, как говорится, хуже, чем преступление: это ошибка. Это фикция, которой попросту нет места даже в современном мире, но сегодня еще можно притворяться, что это не так. Абсурдность такой постановки вопроса будущее докажет неоспоримыми фактами. Первая же проблема - популяционная политика, иначе говоря, вторжение государства, органов управления, в сферу жизни семьи, в глубь этой досточтимой элементарной ячейки человеческого бытия, - показывает, стоит лишь коснуться ее острием статистики, математики, неизбежность в будущем именно таких операций, и причем все более радикальных. Неограниченная рождаемость, естественный прирост, сдерживаемый только уговорами и воззваниями, окольными путями, это палиатив решения, приемлемый сегодня. Однако, когда сторонники неограниченной свободы в этой области жизни говорят нам, что земной шар может, как подсчитано, прокормить не три, а восемь, может, десять или даже пятнадцать миллиардов человек, то достаточно спросить; а что дальше? А популяционная динамика учит, что каждое очередное удвоение количества живущих на Земле людей требует гораздо меньшего времени, чем предыдущее; в конце XXI века Земля оказалась бы до ужаса перенаселенной; что тогда? Заселение других планет? Словно такая космическая эмиграция могла бы что-либо изменить. Словно бы не очевидно, что растущее человечество рано или поздно взорвет наконец тот универсализм, то интегрирующее мир стремление, которое - а это, пожалуй, наиболее очевидная тенденция нашей цивилизации - из отдельных племен, народов, рас создает в столкновениях и резких противоречиях единую расу, человечество не только как лозунг и фразу, но как реальность, отражающую происходящие перемены. Количество может - а точнее, должно - перейти в дезинтегрирующий взрыв, который своими центробежными силами преодолеет объединяющее действие техники. Техника объединяет человечество, так как она едина для черных, белых, желтых, так как она является наиболее рациональной платформой взаимопонимания и сотрудничества, так как с помощью реактивных самолетов она уменьшает расстояния, перемешивает, сплавляет в тигле взаимных массовых контактов, совместной работы, соревнования, помощи. Но представьте себе жизнь этого двадцатимиллиардного человечества, пусть еще не страдающего от голода, не изнывающего от мук перенаселения, бездомности. Сокращение времени работы, увеличение свободного времени, собственного времени каждого человека создает возможности для колоссального развития культуры. Но какова будет эта культура, взращенная на обломках индивидуализма, земного универсализма, на этот вопрос мы должны найти ответ уже сегодня. На первый взгляд это кажется невозможным. Но только на первый. Люди, творчески одаренные, составляют достаточно стабильный процент всех едоков; ученых, мыслителей, артистов появляется тем больше, чем попросту больше живущих. А теперь подумайте: уже сегодня талантливых художников, артистов, в какой-то степени заслуживающих внимания, на свете слишком много, чтобы проявления их индивидуальности могли ограничиваться пределами одного государства; результаты этой многочисленности поражают и одновременно смущают. Выбьется ли, заблестит ли, получит ли признание - начинает решать случайность, судьба, этот успех становится следствием "признания Парижем" или иной столицей мира; на артистической бирже происходит как бы "игра вслепую", и время от времени массы узнают о каком-то новом "открытии" специалистов и знатоков. Конечно, я преувеличиваю, но совсем немного; как правило, значительная индивидуальность добивается признания, хотя порой и спустя много лет; но то, что сегодня представляет собою проблему непризнанных талантов или случайно пробившихся единиц, то есть в конце концов проблему, не столь уж значительную, второразрядную, если не третьеразрядную, в будущем, в этом воображаемом мире двадцати миллиардов станет правилом, нерушимой закономерностью. Ценных книг, произведений искусства, музыкальных произведений, решений и новых теорий будет возникать просто чересчур много, чтобы даже самый завзятый потребитель культурных ценностей мог справиться с этой лавиной. Сегодня мы с улыбкой говорим, что поэтов не только читают почти одни поэты, что даже тиражи поэтических томиков определяются количеством живущих поэтов данного языка, культурного района; а ведь это неизбежно станет достойным сожаления правилом будущего мира - мира неограниченного увеличения количеств. Ни прожорливость читателя, ни жажда знания не смогут обеспечить непосредственного контакта с совокупностью даже наиболее значительных творений человеческой мысли, когда одновременно будут творить тысячи Рафаэлей, Моцартов, Ферми. Посему вырисовывающаяся тенденция специализации в области культурного потребления будет все более явной, поэтов будут читать лишь поэты, художники творить для художников, музыканты - для музыкантов, поскольку всей жизни едва хватит, чтобы только познакомиться с тем, что возникает где-либо в одной, данной области творчества. Разумеется, параллельно развивалась бы распространяемая по всему миру антеннами спутников телевизионно-цвето-осязаемо-обоняемая, или бог весть еще какая, массовая культура, и пропасть, возникшая таким образом между двумя культурами, будет только расширяться. Наконец, если бы панацея космической иммиграции в массовом масштабе была осуществлена, наступило бы уже явное расчленение земной культуры, ее четвертование, ибо никто, ни один человек не в состоянии был бы приобщиться к наивысшим ее ценностям, зная только, благодаря случайности происхождения, рождения, общественно-групповой принадлежности, какой-то один, небольшой ее фрагмент. И с чем же он должен был бы отправиться на заполненном такими же, как он, корабле, чтобы искать у иных звезд новую родину? С сознанием, что когда-то, во времена полуварварского примитива, войн, тьмы и страха разгорелось Возрождение, и это было время, когда в одном человеческом уме можно было объединить всю сумму человеческих достижений, человеческой мысли, после чего опустились неумолимые сумерки, пришла эпоха миллиардных муравейников? Я говорил только об искусстве. Не потому, что считаю его наиболее важным, а просто потому, что в свете быстрых перемен, резких скачков оно, наряду с наукой и философией, представляет собою вернейшее средство связи, трибуну совместного понимания, инструмент формирования если не характеров, на это его сил никогда не хватало, то по крайней мере восприимчивости; а если и оно развалится, превратится в явление провинциально-локального значения, то погибнут и шансы универсализма будущего, и общность человеческого восприятия, а то, что останется, будет достойным сожаления наследием сохранения "свободы рождаемости" - какой ценой? Дело в том, что о цене, которой будущему придется расплачиваться за решения, принимаемые уже сейчас, уже сегодня - именно сегодня, а не когда-то потом - следует думать. Мы говорили о творчестве, об искусстве; эта проблема - если не рассматривать ее в полемическом аспекте - подчинена более широкой: свободе. Ликвидация крупной собственности открывает дорогу в сферу своеобразной - из-за ее иерархичности - свободы. Свобода эта двояка: от бедствий и забот, разумеется, но также - в положительном, активном понимании - это свобода деятельности, не обязательно в интересах чьего-то кармана или группы, а затем, в будущем, не обязательно даже в интересах одного только народа, государства или целого континента. Особой интеграции планирования и мышления будет требовать тот последний род, та вершина свободы, которая порождает неизбежность выбора и решения; и ясно, что ликвидация преград, ограничивающих человеческие возможности, окажется не только освобождением - и уж наверняка не открытием врат рая, некоей Шлараффии, страны с "кисельными берегами", - а проблемой, равной которой еще не знала история. В таком свете свобода оказывается наибольшим, быть может, вызовом, брошенным роду человеческому, пустотой, которую необходимо будет застроить, заселить, колоссальной трудностью, которую надо будет преодолеть, кто знает, не соизмеримой ли с той, с которой борется мир наших дней. Но мы совершили бы ошибку, считая, что это будет поворотный пункт, развилок. Нет, это будет ряд таких следующих один за другим пунктов, вех, через которые человечество будет продвигаться - всегда иное, все такое же, ибо, завоевав себе свободу, оно будет вынуждено постоянно до нее дорастать.