Карел Чапек - Как я был великаном (сборник рассказов)

— Осторожно, волна, — любезно предупредил нас мистер Рипратон и самодовольно улыбнулся. — Pardon, господа, но меня они не тронут. Мои заводы, мой Губерстон — приют спокойствия и тишины. Я провел там культурные преобразования. Благородный цвет промышленности я привил на крепкую основу рабочей проблемы.

— А-а, — вскричали мы, колеблемые волнами, — так, значит, вы преобразователь! Организуете воскресные школы, народные университеты, кружки домоводства; воюете с пьянством; учреждаете общества, оркестры, стипендии, проповедуете теософию, дилетантизм; словом, стремитесь облагородить рабочего, пробудить к новой жизни, дать ему образование и привить любовь к культуре. Но, уважаемый, позволив ему вкусить от плодов цивилизации, вы разбудите в нем бестию. В любом из нас дремлет сверхчеловек. И в один прекрасный день потомственная элита будет сметена мощным потоком вождей и проповедников; миллионы спасителей, интеллектуалов, идеологов, папы и святые устремятся прочь с фабрик и заводов; и набег их будет сокрушителен. Все, что не удастся спасти, будет уничтожено. Мир, достигнув своего апогея, превратится в прах. Черствое сердце последнего хозяина-промышленника метеором покатится по Вселенной.

Мистер Джон-Эндрю Рипратон выслушал эту речь, достал из непромокаемого футляра трубку и, раскурив ее, предложил нам.

— Не желаете ли, господа? Весьма приятно в столь влажной обстановке. Что же касается ваших взглядов, то лет двадцать назад я согласился бы с вами. Продолжайте!

Закурив и покачиваясь на волнах, мы развивали свои идеи дальше.

— Но ведь существует и идеал рабочего. Это — жаккард, маховое колесо, сельфактор, ротационка, это локомотив. Жаккард не желает ни судить, ни властвовать, не объединяется в союзы, не терпит речей; единственная его идея, — но сильная, господа, великая и руководящая идея — нити, как можно больше нитей. Маховик ничего не требует, ничего, только бы ему позволяли вращаться; у него нет ни иной программы, ни иных желаний. Движение — вот идеал, г-н Рипратон. Движение — это все.

— Превосходно, господа, — ликовал Джон Эндрю Рипратон, сбрасывая с себя скользкую медузу. — Если вы самостоятельно пришли к такому заключению, то, наверное, сможете по достоинству оценить мою систему, мое решение рабочего вопроса, конструкцию типа Operarius utilis ripratoni.

Итак, господа, термин «фабрикация» происходит от слова «febris», что означает «лихорадочная деятельность». Да, господа, крупная промышленность — это вам не промысел, крупная промышленность — это лихорадка, порождаемая энтузиазмом, взлетом фантазии и честнейшими устремлениями. Обработать пятьдесят тысяч мешков хлопка — дело нешуточное, уважаемые господа, справиться с миллионом таких мешков — для этого нужна прямо-таки необузданная фантазия художника-энтузиаста. Обработать миллионы! Обработать весь мир! Ибо мир — это сырье, не больше. Цель индустрии — обработать мир, господа! Небо, земля, человечество, время, пространство — это всего-навсего сырье для промышленности. Превратить мир в товары!

И мы беремся совершить это. Чтобы справиться с такой грандиозной задачей, необходимо ускорить все процессы. Но нас держит в плену рабочая сила, рабочий вопрос. Поэтому мы объявляем войну социализму, туберкулезу, снижению рождаемости, восьмичасовому рабочему дню и алкоголизму! Ничто не смеет мешать нашему движению вперед! Рабочий должен стать машиной, от него требуется только движение, ничего больше! Любая идея — грубейшее нарушение рабочей дисциплины! Господа! Система Тэйлора — это систематизированное заблуждение, ибо эта теория прошла мимо вопроса о душе. Душа рабочего — это вам не механизм; ее необходимо устранить. И это удается в моей системе! Моя система предлагает кардинальное решение всех социальных проблем!

В начале своей деятельности я грезил о рабочем, который был бы лишь рабочей единицей — и только. Поэтому я брал к себе на службу людей недалеких, убогих, флегматиков, неграмотных, альбиносов, представителей неполноценных рас и так далее, то есть исключительно тех, кто, пройдя специальный экзамен у профессора Мюнстерберга, обнаруживал полное отсутствие мыслей, идей, увлечений, кто не имел понятия о поэзии, астрономии, политике, социализме, истории, забастовках и организациях. Они не сомневались, что их жизнь состоит из наследственной предрасположенности к труду и благоприобретенных привычек. С помощью своих агентов я выискиваю эти редкостные экземпляры по всему миру. Теперь мой Губерстон работает безотказно.

— Эге-ге, мистер Рипратон, осторожнее, как бы вас не задело вон то бревно! — воскликнули мы. — Конечно, ваша система превосходна! Но вас не пугает, что ваш идеальный рабочий со временем выродится и деградирует? Скажем, вследствие неких пагубных влияний испортится и примется изо всех сил искать применение своим душевным порывам? Не считаете ли вы целесообразным проводить у себя недели медицинских освидетельствований? Не наблюдаются ли у ваших рабочих случаи внезапного прозрения?

— Нет, никогда! — торжествовал мистер Рипратон, отталкивая от себя невесть откуда взявшуюся балку. — Я, уважаемые господа, преобразил своего рабочего; прежде всего я уничтожил в зародыше его альтруизм, всякие коллективные, семейные, поэтические, трансцендентальные чувства; я отрегулировал его пищеварение и всякие прочие желания; я ликвидировал его окружение, воздействовал на него архитектоническими, астральными, диетическими влияниями, температурой, климатом, четкой систематизацией жизни.

Произнося этот монолог, мистер Джон Эндрю Рипратон не заметил, как очутился в гуще скользких водорослей, — выбраться оттуда он уже не смог; в то время как течение медленно, но верно относило нас к берегу, его узкий круг все еще белел на горизонте. Торопясь изложить свой метод, мистер Рипратон пронзительно кричал нам вслед:

— Погодите, господа! У меня каждый рабочий пользуется удобствами, он привык к ограничениям и регулярности. Каждый равен себе подобному, как элементы в электрической батарее. Я, построил для них казармы. У каждого своя клетушка, они как две капли воды похожи одна на другую; у моих рабочих одни и те же переживания, ощущения, приборы, часы, одинаковые мечты; у них нет надобности и желания чем-либо поделиться друг с другом; им нечего сказать друг другу или попросить о какой-нибудь услуге. Секунду, господа! Я окружил их скукой, достатком, равнодушием, удобствами и чистотой. Да, господа! Женщина? Женщина возбуждает эстетические, семейные, этические, общественные, романтические, поэтические и общекультурные чувства. Да, господа, во мне тоже; собственно, я это знаю по собственному опыту. Женщина — ах, женщина! Женщина враг любой системы! Женщина, господа… мгновение, господа!.. Я позволяю рабочим пользоваться женщиной лишь изредка; мастерам — раз в три дня; кузнецам — раз в неделю; рабочим хлопчатобумажных цехов — раз в две недели; поденщикам на плантациях — раз в месяц, и то лишь ночью, под покровом темноты, чтобы они не видели женской красоты и не познали эстетического волнения, — алло, господа, вы меня еще слышите? — чтобы они не ощутили эстетического и нравственного воздействия или… вообще чего-нибудь более высокого и… господа… я говорю… женщина… всяких желаний, восторгов… умиротворение рабочих… мой метод… Прощайте, господа!