Иннокентий Сергеев - Либретто для жонглёра

Run With Me

Мы вышли к реке и увидели красное солнце и необъятное небо. Лениво проплывали баржи, оставляя за собой тяжёлые складки червонного зеркала. Становилось прохладно. - Пора возвращаться, - сказала Элисса. - Не хочется, - сказал я. - Не хочется, - тихо повторила она. И мы постояли ещё, а потом она сказала: "Но что будет, если остаться здесь? Жечь костры, пересчитывать звезды? Варить уху? Жить в палатке?" - Всё это одна бутафория, - сказал я. - Тогда что? - спросила она. - Всё равно придётся возвращаться. - Вовсе не обязательно оставаться на одном месте. Я сказал: "Не нужно оставаться на одном месте. Это огромный мир, и можно идти всё дальше и дальше, и открывать всё новые страны. Это огромный, прекрасный, светлый, неисчерпаемый мир". - И в нём можно жить? - спросила она. - Я живу в нём, - сказал я. - А это всего лишь вход, и даже не парадный, а скорее, чёрный. Можно всю жизнь просидеть у дверей, называя это романтикой или чем угодно, да так и не войти. Как в притче у Кафки. - И кто же страж этих дверей? - спросила Элисса. - Ночь, - сказал я. - Нужно миновать её, не задев. Нужно уметь пройти её насквозь и не окраситься в чёрное, пронзить её подобно молнии. - Пойдём, - сказала Элисса. - Нет! - воскликнул я. - Останемся ещё хоть ненадолго. - Поздно уже, - возразила она. И мы вернулись. Дядя пребывал в самом мрачном настроении. Наверное, какие-нибудь неприятности. У этих людей вечно какие-нибудь неприятности; я решил не обращать на него внимания. Но Элисса, кажется, расстроилась. Она такая чуткая. Они закрылись в спальне и о чём-то говорили там, - я не слышал, о чём, но вряд ли о чём-то приятном. Я лежал и читал ирландские сказки. А потом постучался и спросил, не составит ли мне кто-нибудь компанию и не попьёт ли со мной чаю. Голос дяди ответил, что нет. Мне показалось, что ответ прозвучал несколько раздражённо. Что мне оставалось делать? Я отправился пить чай один. И в этот вечер больше не видел Элиссы. А на следующий день к пяти часам я отправился встречать её у проходной, где совершенно неожиданно столкнулся со своим дядей. Не знаю, что ему там было нужно, но встреча наша не вызвала у него особой радости. Когда Элисса вышла из стеклянных дверей, она сначала увидела меня, а уж потом за моей спиной разглядела своего мужа. Как она смутилась, бедняжка! Она в растерянности смотрела то на меня, то на него, а потом бросилась бежать. Бежать! И мы как два идиота пустились вдогонку. Со стороны это, должно быть, выглядело весьма эффектно. Она влетела в автобус, и автобус уехал, а мы остались переводить дыхание на пустой остановке. И тогда дядя повернулся ко мне и сказал: "Ты, кажется, в лес собирался, за грибами там, ещё куда?" - Собирался, - сказал я. - Вот что, родной, - произнёс дядя. - Обещают плохою погоду... - Ну и что? - не понял я. - Ты что, ничего не понимаешь? - разозлился он. - Не видишь, какая ерунда творится? - Где? - спросил я. - В общем так, уезжай, пожалуй, сегодня. Не в обиде, нет? - Но почему? - Так. Так просто, - сказал он, похлопывая меня по руке. - Значит, сегодня. Договорились? - Раз меня выпроваживают, то я, конечно, не стану навязывать своё присутствие... - Ну вот и славно, - сказал дядя. - Только ты не обижайся. Мне ведь самому это неприятно. Ты же видишь, какая хренота выходит. Итак, я должен был уезжать. Мне было так тошно, что жить не хотелось. Сначала я плакал, потом просто лежал и смотрел в потолок, потом всё-таки собрался, чтобы выйти к последней электричке. Эллиса твердо заявила, что пойдёт меня провожать. Дядя буркнул что-то и хлопнул дверью кухни. И я уехал. А Элисса уехала вместе со мной.

Она смеётся: "Неужели всё так и было?" - Просто цирк какой-то, - говорит она и кладёт последний листок на стол. - Но согласись, - говорю я. - Это было довольно комично.

- Зачем ты всё это пишешь? - спросила Элисса. - Для кого? - Для себя, - ответил я. Дурацкий вопрос - дурацкий ответ. - Но ведь ты это и так знаешь. - Я пишу, что бы не думать. Единственный способ избавиться от мыслей это отдать их бумаге. - А иначе? - Иначе? - Что плохого в том, чтобы думать. - Ничего. Что плохого в том чтобы жить? Нужно выбрать, оставаться ли тебе на месте, или идти дальше, только и всего. Сушить свою жизнь по мере того, как она становиться прошлым, для гербария и носиться с ней как с писаной торбой, или оставить её здесь, отправляясь в будущее. Здесь, где она произошла. Помнишь, мы говорили с тобой о лысых романтиках, выдумывающих разные походы и ритуалы с палатками и ухой на костре, о тех, кто всю жизнь сидит перед дверью, боясь войти? Нельзя оставаться на одном месте, нельзя цепляться за прошлое, нужно отдать его... бумаге, холсту... если, конечно, есть что отдавать. А жизнь - это миг. Только что она была, и вот она уже прошлое. И у каждого своя дорога. - Тогда пиши, - разрешила она. - Спасибо тебе, Элисса. Ты прелесть.

....

We Can Be So Good Together

Она стояла на краю платформы. Я стоял в тамбуре и смотрел в темноту на дне ущелья, отделявшего вагон от асфальта, на котором стояла она. Я не мог смотреть на неё. Она молчала. Я сделал над собой усилие и встретил её взгляд. И не мог уйти от него. Мы стояли и смотрели друг другу в глаза, и мне стало страшно. Машинист объявил, что посадка окончена, и двери закры... - ... ваются. - Она шагнула, и за её спиной захлопнулось. У неё перехватило дыхание, она качнулась, но устояла, я удержал её. Фонари тронулись с места, заскользили тени. Она метнулась к дверям, стала колотить ладонью, потом обернулась, и я сказал: "Закрылись". И сказал: "Пойдём в вагон".

..................

Мы сели к окну, и я смотрел на неё, а она смотрела на меня. - Вот мы и вместе, - сказал я. Она медленно кивнула. - Всё позади. Уже едем. Мы улыбнулись друг другу как напроказившие школьники. Убежали. Вот здорово! В вагоне было пусто, за окнами было темно. Мы были вдвоем.

............

В арабских сказках сплошь и рядом влюбляются по портретам. Выглядит это несколько сомнительно, хотя, конечно, портрет всё же лучше, чем фотография. Что если человек не фотогеничен? Вундеркинд Лимонадус непременно сказал бы по этому поводу: "Портрет не заменяет живого лица. Иллюстрацией этому может служить тот факт, что нельзя наесться яблоками Сезанна, как бы хорошо они не были написаны". Говорят, внешность обманчива. Не думаю. Родственные связи определяют фамильное сходство. Но родство душ так же должно неким образом проявляться в закономерности тех или иных черт. Это чувствуешь сердцем. Как знак, подаваемый тебе свыше. Каким ты увидела меня, Элисса?

- Сначала я не особенно тебя разглядела. Только губы, выражение губ, я отметила его про себя и всё пыталась вспомнить, почему оно мне кажется таким знакомым. - И вспомнила? - До сих пор не могу понять. Наверное, видела на какой-нибудь картине... - Уж не "Джоконда" ли это часом? - Но видок у тебя был довольно поникший. Потный, волосы, прилипшие к лицу, на носу очки... - А меня, как это ни банально, поразили твои глаза. Я никогда не видел у женщин таких осмысленных глаз... - И только когда ты вышел к завтраку, ты явился во всём своём великолепии. - Ты не преувеличиваешь? - Ничуть. - Тогда поподробнее, пожалуйста. Не забывай, я пишу хронику. - Я не думала, что такие лица бывают в жизни. Может быть, в воображении, в фильме, наконец... - Или на картине... - Да, но во-первых, ты привёл в порядок волосы. - Так. - Потом, снял свои очки. - Я ношу их больше для понта... - Побрился. - Ага, вот оно что. - Я поняла, что всё время смотрю на тебя, и это, наверное, жутко неприлично. Я не могу этого объяснить. - Никак? - Я где-то читала про Наполеона, что выражение его лица постоянно менялось. А ты... как будто что-то говорил глазами... - Иными словами, я пожирал тебя взглядом. - Да нет же! И вообще, что я тебе объясняю? - подойди к зеркалу и посмотри!