Вячеслав Куприянов - Башмак Эмпедокла

Я хотел было добавить, что и оДиалектику природып мы открыли не на том месте, реки собирались поворачивать в чужие стороны. Но я промолчал, внимая владельцу свитков и книг и вспоминая, как порою и в собственной судьбе случается открывать не ту книгу и не на том месте. Один мой добрый школьный приятель все время натыкался на книги о беспризорниках, которые обязательно становились крупными учеными. У него были математические способности, но он вырос в мирной семье и постеснялся идти в науку, пошел в искусство. Позже я его встретил, тот с сожалением сказал, что и в искусстве - сплошные беспризорники. Из удачно раскрытых книг я не могу не назвать Хрестоматию по новейшей поэзии, которую составил как раз Померещенский. Она предназначалась для лицеев и гимназий, но где ее нынче найти? Кто-то из моих почтенных знакомых взял и не вернул, сейчас почтенные люди перебиваются с хлеба на воду продажей своих и чужих книг. А как точны были описания каждого классика! ...Авраамий Ганнибалов был буквально за ручку введен мною в поэзию, хотя он и не родственник Пушкина, но он врос в наш язык, как каменный идол в почву Таити, никто не знает его происхождения, но каждый пред ним столбенеет, и каждое его слово - придорожный камень на путях мировой цивилизации, он первый, хотя и не последний стал так писать по-русски, что звучало это по-зулусски, а смысл имело евразийский.

Дымком над еще уцелевшими крышами деревень повисли воздушные вирши Степана Булионова, так и хочется вдохнуть этот экологически чистый дымочек, этот эликсир от кашля, вызванного газовой атакой городского салонного метамодернизма... Удалая космичность Фаддея Астроломова сливается с вселенским космизмом, этим наследием всемирной отзывчивости золотого века; звезды видят все: ночного лиходея, наощупь отыскивающего свою невинную жертву, и дневного гангстера, ясно видящего свою коварную цель, и влюбленную пару, еще не совсем осознавшую свои вторичные половые достоинства, и просто веселого парня, которому хорошо и с самим собой и с первым встречным, по недоразумению избегающим хорошего парня, - вот так нам дано услышать, о чем звезда с звездою говорит... Поэт Дивана Переживалова достигла высшей степени лирической раскованности, она храбро обнажила в рифму и без - не только свои внешние, но и внутренние органы, полости, сосуды и капилляры, бросив в лицо очерствевшему свету звонкие свои ямбы и тромбы... Эпик Эдик Эпикурицын воспел все наши магистрали, железнодорожные маршруты, трамвайные и прочие пути и тупики, что и вывело его в лидеры отечественного транспортного искусства: он первый получил от государства право бесплатно читать свои стихи в трамваях, троллейбусах, вагонах метро и электричках... Трижды сдвигал ударение в своей громкой фамилии Тихон Пугалов: с начала в конец соответственно с ростом популярности. Некоторые слависты считали, что это три разных стихотворца. Первый - детский писатель, пишущий прежде всего для незаконнорожденных, правда, и взрослые зачитывались его комиксами. Второй - автор стихотворных романов ужасов про дам в мехах, меха зловещим образом прирастают к дамским телам и дамы превращаются в соответствующих зверей, нападая на тех, кто им эти меха приобрел; в то же время на них охотятся те, кто хочет одеть в меха прочих дам. Все эти романы успешно продолжают линию оВитязя в тигровой шкуреп, рассчитывая на усложнившийся современный менталитет. Наконец, третий вошел в историю словесности, выпустив том надписей на подтяжках, растягивая которые можно добывать что-то новое. У Дормидонта Ухьева хватило смелости только на смертном одре признаться, что он сочинил достопамятное двустишие:

Дар языка обрел сперматозоид

и заявил, что жить на свете стоит.

Оно звучало чуть ли не ежечасно по всем программам радио и телевидения, призывая гражданок к постмодернистскому зачатию детей в пробирках, причем анонимно. Родственники Ухьева, стоявшие у его смертного одра, тут же все сообразили и вызвали реанимационную команду, которая, как ни странно, приехала и вернула поэта к жизни и творчеству. Повинуясь нажиму родных, он отсудил у фирмы зачатий свое авторство на текст популярной рекламы, что обеспечило на много лет вперед и его и его наследников, а также многих детей из пробирок очень охотно называли Дормидонтами, если они не оказывались девочками. Можно еще долго перечислять, кого еще включил Померещенский в свою хрестоматию, но вот Сатрапезова не удостоил, и Мопсова не включил, так как к Мопсову от Померещенского ушла его вторая жена, после чего Мопсов стал писать лучше, отчего и возникло предположение, что не сам он расписался, а его новая жена вдохнула в него часть унесенного с собой гения. Померещенский в тот период действительно несколько недель молчал, будто обкраденный, но потом записал с новой силой, воспевая очень замечательно различные антикварные предметы, которых он лишился вместе с женой, эти песни ярко показывали, что гений его не угас вместе с нанесенным ему материальным ущербом. А Мопсова с тех пор он называет не иначе как антикварным поэтом. Не вошла в хрестоматию и поэтесса Зубмарина Антропосупова, она была в разное время замужем за семью разными писателями, а потому могла рассчитывать на место в истории отечественной словесности и без собственных сочинений. Какой-то период она одновременно металась между тремя тружениками литературного цеха. Ее покорял скромный, но зажиточный Всуев, бывший жокей, а затем кинодраматург, он был так нежен, что в день своего семидесятилетия отпраздновал свое пятидесятилетие. За ней ухаживал Антиох Кумеко, который писал за многих корифеев, увлеченных руководящей жизнью, оставаясь в тени, но не без достатка. Он живал на правительственных дачах, ездил на черных автомобилях, коих водителями были либо раздобревшие отставные резиденты времен Рапалло, либо испитые, поджарые агенты ЦРУ и Интелледженс Сервис, которые так прижились у нас, что не захотели по истечению срока своей службы возвращаться в свои палестины. По ней же, по Зубмарине вздыхал бард и лирический нытик Лунатиков, над которым надсадно кричали самые разные птицы, сострадая его безответным страстям, для всех этих птиц лирик находил рифмы, еще более редкостные, чем сами птицы: пеликан - по рукам, кулик - и нет улик, птеродактиль - председатель и т. д. По поводу последнего примера самый наблюдательный из критиков - Стрептокуков - ехидничал: птеродактиль не птица, а если он и кружил над головой Лунатикова, то лишь в качестве доказательства, что стихи последнего имеют чисто палеонтологическое значение. Короче, никого из мужей Антропосуповой Померещенский не канонизировал, полагая, что каждого из них она достаточно прославила. Не канонизировал он и Льва Толстого, что поначалу казалось бы слишком смелым шагом, но когда убеждаешься, что хрестоматия архисовременная, то становится ясным, Толстой здесь не при чем. Но тут же знатоки вас высмеют, ведь Толстых очень много, есть и архисовременные среди них, например Фрол Толстой, который по паспорту Лев. Он издал несколько книг, которые никто не мог понять, но все хвалили, поскольку их автор Толстой. Автор тогда сам разъяснил свои сочинения: сперва русская словесность медленно отступает под натиском французской, в ней все больше равенства: крестьян и пейзанов, стихов и прозы, высокого и низкого стилей; все больше братства: от братьев Люмьеров с их движущимися фигурами до застывших фигур Белого братства, этих памятниках скорому концу белого света. Затем русская словесность дает решающую битву французской. Мертвые души теснят отверженных. Человеческая комедия наталкивается на горе от ума. Капитанская дочка отбивается от пятнадцатилетнего капитана. Русские, сохраняя свою боеспособность, отдают Москву французам, но те, не найдя там читателей, бегут назад на свои Елисейские поля, преследуемые русской поэзией и прозой. Вся эта эпопея нагло названа Фролом Толстым - оВойна и мирп. Однако Фрол все равно остался Фролом. Однажды он проник на один из писательских съездов, чтобы представиться иностранным гостям. Услышав иностранную речь, он надвинулся на группу предполагаемых французов, стукнул себя кулаком в грудь и назвался: Толстой. Толстой, Толстой, повторил один из французов по-русски, - Толстой, Толстой, это, кажется, тот великий писатель, который изменил жене и в результате ушел из дома и бросился под поезд, на котором ехал за границу Тургенев... Фрол Толстой обиделся и не стал продолжать разговор. А Померещенский, прослышав об этом инциденте, списал Толстого со счетов, поскольку тот не дал отпора иноземцу! Можно подумать, что Толстой бросился под поезд из зависти к Тургеневу, который часто ездил за границу. А Толстой просто терпеть не мог Тургенева за его одемократические ляжкип, почему Тургенев и