Тед Чан - Правда фактов, правда ощущений

На что может быть похоже — иметь абсолютную память? Возможно, человеком с лучшей когда-либо задокументированной памятью был Соломон Шерешевский, живший в России в первой половине ХХ века. Исследовавшие его психологи обнаружили, что он мог однажды услышать серию слов или чисел и помнить их месяцами или даже годами. Совершенно не владея итальянским, Шерешевский мог цитировать строки «Божественной комедии», услышанной пятнадцатью годами ранее. Но идеальная память — это не благословение, как может показаться. Отрывок текста, который читал Шерешевский, вызывал так много образов в его памяти, что он не мог сфокусироваться на том, о чем собственно идет речь, а его знание бесчисленных специфических примеров осложняло понимание абстрактных концепций. Временами он умышленно пытался забывать. Он выписывал числа, которые больше не хотел помнить, на клочки бумаги и затем сжигал их, такая себе тактика выжженной земли для освобождения памяти; но тщетно.

Когда я спросил о возможности того, что идеальная память станет увечьем, у представителя «Уэтстоун», Эрики Мейерс, был готовый ответ:

— Это не отличается от беспокойства о людях, которые используют сетчаточные проекторы, — сказала она. — Были опасения, что постоянное появление уведомлений будет отвлекать или подавлять нас, но мы все адаптировались к ним.

Я не упомянул, что не все считают это положительным эффектом.

— И «Рэмем» полностью настраиваемая под заказчика, — продолжила она. — Если в какой-то момент вам кажется, что она делает слишком много поисков, вы можете уменьшить уровень восприимчивости. Хотя согласно нашим анализам, клиенты этого не делают. Когда они осваиваются, то обнаруживают — чем чувствительнее «Рэмем», тем больше от нее пользы.

Но даже если «Рэмем» не загромождает ваше поле зрения нежелательными видениями прошлого, интересно, нет ли проблем от самой идеальности образов памяти.

Есть фраза «простить и забыть», и для нас, таких идеальных и великодушных, это работает. Но для настоящих нас связь между этими двумя действиями не такая прямая. В большинстве случаев мы должны немного забыть, прежде чем сможем простить; когда мы больше не ощущаем боль, как свежую, обиду легче простить, что приводит к тому, что она становится менее запоминающейся и так далее. Психологический контур обратной связи делает оскорбление простительным с высоты взгляда в прошлое, хотя изначально оно приводило в ярость.

Я боялся, что «Рэмем» сделает невозможным работу этого контура обратной связи. Зафиксировав все подробности оскорбления на нестираемом видео, она предотвратит смягчение, необходимое для начала прощения. Я снова задумался над словами Эрики Мейерс о том, что «Рэмем» не повредит крепкому браку. А если чей-то союз был основан (как бы смешно это не звучало) на краеугольном камне забывчивости, какое право имеет «Уэтстоун» разрушать его?

Проблема не ограничивается супругами; отношения всех видов зиждутся на прощении и забывании. Моя дочка Николь всегда была упрямой; вначале непослушным ребенком, потом откровенно дерзкой девушкой. Мы с ней часто и неистово ссорились, когда она была подростком, но эти споры в основном оставили в прошлом, и сейчас у нас хорошие отношения. Если бы у нас был «Рэмем», разговаривали бы мы еще друг с другом?

Не хочу сказать, что забывание — единственный способ исправить отношения. Я не вспомню большинство наших с Николь ссор — и слава Богу — но одну ссору помню ясно, и она побуждает меня становиться лучше как отец.

Николь было 16, и она училась в старших классах. Прошло два года с тех пор как ее мама, Анжела, ушла, вероятно, два самых тяжелых года для нас обоих. Не помню, с чего все началось — наверняка что-то банальное — но конфликт обострился, и вскоре Николь выплеснула на меня всю злость на мать.

— Она ушла из-за тебя! Ты выгнал ее! Можешь тоже уходить, мне пофиг. Без тебя мне будет лучше. — И в доказательство она вылетела из дома.

Знаю, это не было заранее обдуманным злым умыслом с ее стороны — не думаю, что она хоть когда-то думала заранее в тот период своей жизни, — но она не могла придумать более болезненного обвинения даже если бы захотела. Когда Анжела ушла, я был опустошен, и постоянно думал, что я мог сделать по-другому, чтобы удержать ее.

Николь не вернулась до следующего дня, и всю ночь я копался в себе. Раньше я не верил, что был виноват в уходе ее матери, но обвинение Николь послужило сигналом тревоги. До того я не отдавал себе отчета, но теперь осознал, что считал себя главной жертвой ухода Анжелы, барахтаясь в жалости к себе, как бы глупо это ни было. Завести детей даже не было моей идеей, Анжела захотела стать родителем, а сейчас оставила меня расхлебывать кашу. Как можно было взвалить на меня всю ответственность за воспитание молодой девушки? Как настолько тяжелую работу могли поручить кому-то настолько неопытному?

Обвинение Николь заставило меня понять, что ее положение было хуже моего. Я хотя бы добровольно записался в ряды отцов, хотя давным-давно и без полного понимания, во что ввязываюсь. Николь же призвали исполнять роль, не спрашивая ее мнения. И если у кого-то было право жаловаться, то только у нее. Я думал, что хорошо справляюсь с обязанностями родителя, но стало понятно, что должен был лучше.

Я резко изменился. Наши отношения не улучшились накануне вечером, но за годы я смог вернуть расположение Николь. Помню, как она обнимала меня на вручении дипломов колледжа, и я понял, что годы усилий были вознаграждены.

Были бы эти годы возможными с «Рэмем»? Даже если бы каждый из нас смог воздержаться от демонстрации другому его плохого поведения, возможность лично пересмотреть видеозапись ссоры кажется фатальной. Живое напоминание того, как мы в прошлом орали друг на друга, освежало бы гнев и мешало бы нам восстановить отношения.

Джиджинги хотел записать некоторые истории о том, откуда пришли тивы, но рассказчики говорили бегло, и он не мог писать так быстро, чтобы поспевать за ними. Мозби сказал, что с практикой дело пойдет лучше, но Джиджинги уже не верил, что хоть когда-то станет достаточно быстрым в письме.

Потом однажды летом европейская женщина по имени Рэйсс пришла проведать деревню. Мозби сказал, что она «человек, который узнает других людей», но не смог объяснить, что это значит, а только, что она хочет узнать о земле тивов. Она задавала вопросы всем, не только старейшинам, но и молодым, даже женщинами и детям, и записывала все, что ей говорили. Она не старалась чтобы кто-то принял европейские обычаи; когда Мозби настаивал, что нет такой вещи как проклятие и на все воля Божья, Рэйсс спросила как проклятия работают и внимательно слушала объяснения того, как твоя родня по линии отца может проклинать тебя, пока родня по материнской линии защищает от проклятий.