Юрий Петухов - Журнал «Приключения, Фантастика» 3 96

— Смотри туда! — волхв указал рукой в сторону восходящего солнца.

Там, возле огромной запруды, возведенной за ночь, стоял русобородый человек, стоял спокойно, без крика, без визга. Его было еле видно отсюда. Но у Ивана защемило сердце. Брат!

— Мы сейчас в 1341-ом году до Рождества Христова, — сказал волхв, не выпуская Ивановой руки, — а вот это все и есть «авгиевы конюшни», понимаешь меня?! По мифам не очень-то и древних греков, Геракл лишь выполнял волю некого царька Авгия, вычищая от навоза его загаженные конюшни. А на деле навоз был в головах и душах этих вот людишек, ты видишь их, грязь и подлость, ложь и мерзость покрывали метровыми слоями его покои… Наш князь Ярослав за гордыню и буйный нрав свой был советом старейшин послан в усмирение и услужение к нижайшему из нижайших, к дикарю Авгию. Но он был сметлив, он сразу понял, как надо чистить эти «конюшни». Гляди!

Вместе с руганью, воплями, грязными угрозами и грязными людьми бурлящая вода вымывала из града-крепости грязь наносную, и начинали белеть стены, колонны, отражалось в чистом мраморе восходящее солнце, оживало обиталище людское, в кое суждено вернуться чистым и омытым, не унесенным в болота мутным потоком. Высокий, плечистый, сероглазый князь в одних холщовых штанах и наброшенной на плечи львиной шкуре, с развевающимися по ветру русыми, длинными волосами, открыто и дерзко шел в город. И теперь Иван хорошо видел его мужественное русское лицо, окаймленное светлой короткой бородой. Он видел витой синий крест-солнцеворот, украшавший грудь богатыря и простой деревянный посох в могучей руке. Ярослав искупал провинности, оружия с доспехами ему не полагалось.

И все это было настоящим, неподдельным, исконным. Иван не мог не верить. Они одним махом перенеслись на тысячи лет, они перенеслись из Старого Мира в земное прошлое… Невероятно!

— А теперь сам вернись обратно! — сурово приказал волхв.

И отпустил Иванову руку.

В тот же миг все закружилось, завертелось перед глазами, сдавило горло. Но Иван не поддался, он запрокинул голову, с силой сжал веки, будто стоял в Священном лесу и слушал шелест листвы. Туда! Назад!

Ноги подкосились, и он упал в траву. Упал, боясь раскрыть глаза, но чуя терпкий дух, несущий здоровье и силу.

— Вот видишь, младенец, ты сделал свой первый шаг, — тихо прозвучало над головой.

Теперь дни шли незаметно, летели один за другим. Иван постигал то, что прежде могло ему показаться волшебством, сказкой. И постигая, он понимал, что ничего реальнее и осязаемей в жизни нет. Это было как проходить до сорока лет с черной повязкой на глазах, а потом снять ее. Он делал свои первые шаги — падал, ушибался, отбивал бока и ребра, но шагал, шагал и шагал все дальше от люльки. Волхв не всегда сопровождал его. Но Иван каким-то вообще непонятным чутьем чувствовал, что кто-то из Рода с ним рядом, всегда рядом, что ему не дадут разбить себе голову и сломать хребет. Его учили плавать, бросая в воду над самым омутом, над водоворотом, но не убирали далеко руки, способной вытянуть обратно. Он проникал в такие глубины прошлого, когда еще не было человека и землю сотрясала тяжкая поступь динозавров. Он разжигал костры с лохматыми и молчаливыми охотниками на мамонтов, ел полусырое мясо. Он осаждал Трою вместе с бритоголовыми и чубастыми дружинниками Ахилла а со стен этой самой неприступной в тогдашнем мире крепости неслась едкая русская брань — брат шел на брата, но не подло, не из-за угла с ножом, а грудью в грудь. Он собственными глазами видел как свирепый и легкий на расправу князь Ахилл за излишнее «хитроумство» изгнал из войска и отправил куда подальше счастья искать легкого совестью грека Одиссея. Он стоял насмерть в ущелье плечом к плечу с тремя сотнями спартанских витязей. Он шел по знойным пустыням с чудо-богатырями Александра Филиппыча, завоевывая полмира одним только неистовым духом росским. Он бежал, преследуя недавних братьев своих германцев, по тонкому льду Чудского озера и ждал сигнала в засадном полку на поле Куликовом. Ему не было преград, он начинал понимать, что такое жить вволю и дышать полной грудью… Но они, учителя, все считали его ребенком, которому нельзя идти туда, куда можно взрослым. Незримая стена отделяла Ивана от будущего. И потому, живя в полную волю и дыша всею грудью, он был связан и по рукам и по ногам.

Он всегда возвращался в Священный лес, чтобы упасть в чудесную траву, чтобы захлебнуться напоенным жизнью воздухом. Так его учили. И так он делал, ощущая себя уже не человеком, но полубогом.

И только мрак и тяжесть жизни возвращали его дух в бренное тело.

Друзья гибли один за другим. И он должен был все видеть. Измученный, постаревший, но не сдающийся Гуг-Игунфельд Хлодрик Буйный тяжело переживал смерть своей любимой Ливадии. Сердце мулатки, истерзанное черными магами на черных мессах, измученное предчувствиями, не выдержало. Она умерла в постели, рядом с ним, на обожженном в боях «Святогоре». И Гуг не стал ее хоронить на Земле. Он повелел шестиногим сжечь маленькое и почти невесомое тело Ливочки, пепел собрал в вазу и отправил его в бесконечные скитания по Вселенной в черном бутоне. А сам все пил и пил свой ром. Уже пришли на подмогу Алена с Олегом. Вернулся к черной, неузнаваемой Земле Хук Образина с миллиардами зародышей троггов-убийц. Но не было видно просвета в конце туннеля.

Гибель Хука потрясла Ивана.

Еще не умещалось в сердцах то чудесное и горестное вызволение из смертной ловушки, что даровал им Цай ван Дау ценой своей жизни. Они ожили. Они обрели надежду. Еще бы, каратели сгинули в бездну, а их силы возросли: один исполинский Варрава чего стоил! да и огромный корабль из Пристанища! Они воспряли, насколько вообще можно было воспрять в таком положении.

Иван все видел. Он рвался к ним, рвался душой. Но не мог преодолеть барьеров плотью своей — возврата в настоящее пока не было. Его берегли. Для чего-то более важного… А там, на Земле, никто никого не берег — там дрались, не щадя жизней, дрались в кромешном аду, изо дня в день. С прилетом Хука Образины они первым делом вывели с базы на орбиту сто восемьдесят шесть летающих батарей круглосуточного боя — и дело сразу пошло веселей, поверхностные слои пропахивали почти безостановочно, никакая нечисть, ничто живое не смогло бы выдержать такой обработки. В черном небе стало меньше крылатых гадин, зато черная земля кипела, бурлила, клубилась, пылала и клокотала.

— Наша берет! — скалил осколки зубов Дил Бронкс. Улыбка у него выходила вымученная, жалкая. Но он снова начинал улыбаться.

— Еще чуток нажать на гадов, — твердил Кеша, стуча черным кулаком по колену, — и от них одно мокрое место останется. Всей силой надо!