Владимир Васильев - И тьма не объяла его...

Послышался скрип открываемых шлюзов. Мы вскочили на ноги… Остановленное мгновение — эта до предела сконцентрированная капелька бытия, отразившая в себе моментальный срез события (взгляд из пещеры): вода, ринувшись из-под шлюза, повисла в пространстве, словно, изваянная из стекла; горбуны мои замерли, кто на вдохе, кто на выдохе — как застал их зачарованный миг; черный твердокрыл застыл в проломе входа, будто муха в капле янтаря.

Мы стоим и молча смотрим друг на друга. Все точки расставлены по надлежащим местам, и только эхо открывшейся истины бродит по закоулкам сознания уже мало что значащими фразами.

Вот я требую, чтобы она немедленно исчезла из этой пещеры: с ее свежими ранами не выдержать рабочего дня — твердокрылы непременно уничтожат нетрудоспособную единицу. Требую, прекрасно понимая, что она уже, по крайней мере, дважды прошла через казнь обескрыливанием, чтобы попасть сюда в том облике, на который я был способен отреагировать. И это с единственной целью — достучаться до моего сознания, пробудить его, и вывести меня отсюда… Она уже ненавидит этот, созданный ею, мир за те страдания, что он принес мне, за то сострадание, которое причинил ей через меня… И тем не менее, я требую и напоминаю, что нелепая смерть будет означать конец этого мира, будто она этого не понимает, будто она внутренне уже не распрощалась с ним, как и с предыдущими ее неудавшимися мирами. Но почему я продолжаю настаивать даже после ее ультиматума: «Или мы уходим отсюда вместе, или вместе остаемся здесь!», — осознавая ее готовность умереть, хотя и альтернативной смертью (в смысле ощущений она вполне адекватна настоящей)?..Да, наверное, потому, что я — все же Учитель…

— А они? — показываю я клювом на досыпающих последнее (остановленное) мгновение горбунов.

Она ничего не отвечает и внимательно, словно впервые видит, смотрит на спящих грязных и вонючих рабов. Я слышу ее смятение: «Но ведь они не…» Не почувствуют смерти, хотела она сказать. И была права: не почувствуют, а просто исчезнут, хотя что мы знаем о чувствах тех, кто действительно исчезает?.. Этот мир существует, пока его подпитывает энергия Большого Мира.

— Но разве, — отрывает она взгляд от собственного неприглядного творения, — разве Большой Мир поступает нравственно, когда уничтожает наши миры?

Упрек справедливый, но может ли Мир быть более нравствен, чем она… или я?.. Мир — это равнодействующая наших желаний, осознанных и неосознанных. Он — это Мы, все вместе: не только с Красотой, но и с болезнями тех миров, из которых пришли в Большой Мир…

И тут я опять вспомнил день первый…

— Учитель, я хочу есть.

Я предложил ей свою энергонакидку.

— В этом мире так не едят, — отвергла она мое предложение.

— Чем я должен тебя кормить?

— Жизнью, — ответила она, и в глазах ее сверкнул огонь.

Я поднял голову и увидел в ветвях крупную птицу. Посыл — и она упала к нашим ногам. (Я должен подчиняться законам этого мира.)

— Не так! — воскликнула она чуть не плача. — Не так! По-настоящему!

— Но тогда ей будет больно!

— Когда умираешь, должно быть больно!

— Что за дикость?!

— Смерти надо бояться, чтобы ценить жизнь!.. Оживи ее!

Птица испуганно бросилась от нас, захлопала крыльями и тяжело взлетела…

Чему я могу научить ее, если не понимаю ее мира? Даже став его частью, не понимаю, зачем он такой? Могу предположить — почему: буйные всходы дало зерно жестокости, которое она принесла из своего прамира. Но зачем?! Ведь она создавала этот мир заново, имея за душой не только свой дикий прамир, но и теорию Совершенных Миров, и опыт Большого Мира, и, наконец, опыт своих первых неудач. Неужели все это ничему ее не научило? Нет, тут дело в чем-то другом…В чем?..

— Что толку в абстрактном совершенстве абстрактного мира?! восклицает она, нервно подрагивая кончиком клюва. Остановленное мгновение все еще длится. — Эта абстракция бесплодна!

Мы здесь, чтобы понять друг друга. И, кажется, я начинаю понимать: ее гнетет инфернальность родного прамира, она все время воссоздает его, тщетно пытаясь найти выход из инферно именно для него. Разнообразит внешний облик мира, его флору и фауну, но лишь слегка изменяет сущность… Трагедия тупикового мира…

— Нельзя даровать Совершенство миру! Оно должно быть естественным результатом его развития! — продолжает оправдываться Ученица. Не передо мной — перед собой. Она защищает сейчас не только себя, но и свой прамир. Знать бы его координаты — рассмотреть повнимательней это обиталище жесткосердых авторов расхожих сентенций.

И все же она прекрасна — душа этого прамира — птица с ампутированными крыльями, с перьями, слипшимися от крови. Прекрасна в своей искренности. И несчастна в обреченности…

— Разве возможна цель, способная оправдать страдания? — Я смотрю в ее круглый немигающий птичий глаз и вижу в нем отражение красного факела в руке твердокрыла.

— Но я как раз и хотела уменьшить их страдания! — Наконец-то начала она искать порок в Идее этого мира. — Именно поэтому здесь способен мыслить тот, кто свободен. (Я это уже понял, хотя и был исключением, ибо не от мира сего). Я дала им инстинкт стремления к максимальному, в любых обстоятельствах, уровню счастья.

— Довольства, — уточнил я.

— Счастье и есть интеграл от мгновенных потребностей, — опять услышал я голос ее прамира.

— Великолепно! — констатировал я. — Чем меньше возможностей — тем меньше потребностей. Стремясь дать максимум — лишаем минимума. Стремясь дать выстрадать Совершенство — лишаем возможности страдать…

— Я ошиблась в цели? — Она сомневается! Значит, еще не все потеряно.

— Нет, в средствах…

— Пойдем отсюда, Учитель. Я все поняла. Теперь я знаю как начать сначала.

И я понял, что потерпел фиаско: этот мир для нее уже не существует.

— Я — один из них, — ответил я жестко.

— Нет! Нет! Нет! — закричала она. (Мысленно, разумеется). — Я так долго выводила тебя отсюда, осталось сделать последний шаг!

— И ты его сделаешь без меня.

— Нет, я останусь здесь! — отчаянно выкрикивает она, уже осознавая, что не останется — ведь ее гибель будет означать не только исчезновение этого мира, но и мою безальтернативную смерть. Распорядиться мной она не смеет…

Итак, уже все понимая, мы молча смотрим друг на друга. И, единственно возможный выход, как бы сам собой, выкристализовывается из молчания. Она уже не может пересоздать этот мир — он объективизировался от нее по сформулированным ею законам. А у меня еще остается в запасе вариант. Крайняя мера. Я, как смертник, имею на нее полное право.