Андрей Дмитрук - Ветви Большого Дома

... Ах, бабушка, была ты, как всегда, права! И самые головоломные события моей тихой домостроевской жизни начались именно со спора.

Накануне большого весеннего праздника, в середине апреля, коллегия учебного города, как обычно, устроила костюмированный бал. Ранее, будучи крайне юным, я на подобные торжества являлся то шахматной фигурой, то поваренком -- разносчиком крашеных и расписных яиц, то королевским пажом. Теперь же, в канун семнадцатилетия, решил обрядиться в полный, исторически верный костюм российского дворянина времен Алексея Михайловича. Не желая пользоваться услугами машин, я двое суток просидел над книгами, пока составил грамотный заказ для Распределителя. Зато уж и раздувался от гордости, прохаживаясь по залу в синей чуге[10] с трехцветным намотанным поясом, в красных штанах, заправленных в желтые сапоги с загнутыми носами, надев набекрень отороченную соболем шапку, прицепив саблю в осыпанных самоцветами ножнах да еще накинув на одно плечо клюквенный опашень[11] с белыми нашивками и рукавами, которые били по коленям. Танцевать в таком наряде было неловко, пот на мне выступил обильный, будто в сауне; только и оставалось, что, в соответствии с образом, прогуливаться, нарочито гремя подковами, ухарски подбочениваясь и кидая орлиные взгляды на девиц.

Так я и заметил ее -- как раз в ту секунду, когда она брала стакан папайя-джуса у андроида, великолепно выполненного в виде арапа, носящего пудреный парик и парчовый камзол. "Арап" держал на серебряном под-носике второй такой же стакан; изнемогая от жажды, я схватил ледяной напиток... Получилось удачно, словно мы с ней решили заранее вместе выпить. (Позже я узнал, что это не было случайностью: Гита следила за мною с начала вечера и успела вызнать мое имя и происхождение.)

-- За что пьем, сыне дворянский?--сказала она, удивительно верно поймав тон мгновения, и грациозно подняла стакан.-- За весну?..

-- Христос воскрес,-- неловко сказал я, потому что от голоса ее меня бросило в доменный жар, и язык не слушался.

Мы столкнули свои стаканы и, как издревле положено на весеннем празднике, поцеловались... Лет ей было, пожалуй, за тридцать; ростом с меня, широкоплечая и узкобедрая. Глаза хитровато посмеивались, чуть раскосые зеленые глаза крупной самоуверенной кошки на скуластом лице, под пушистым соломенным вихром. Пожалуй, только скулы и глаза оправдывали ее костюм. Шелковое, с нежно-пастельными хризантемами кимоно; пояс под самую грудь -оби, завязанный сзади наподобие ранца; белые носки с застежкой -- таби...

-- Я -- Бригита,-- сказала она, отпив глоток.-- Бриги-та Багдоева-Гросс. А тебя как величать, добрый молодец?

От простоты ее обращения мне стало легче; сердце, бившееся под кадыком, вернулось на место, и я, обретя дар речи, предложил Бригите отведать мороженого.

Скоро мы о ней сидели за столиком на хрустальной террасе над водопадом и болтали о разных пустяках; я швырнул в пенные столбы идиотский опашень, шапку и саблю. А перед рассветом перебрались в отель.

Строго говоря, для этого главным образом и затевались наши роскошные пасхальные вечера. Младшие воспитанники были всего лишь шумными, бестолковыми гостями, а хозяевами -- мы, шестнадцатилетние парни и девушки, и старшие мужчины и женщины со стороны, склонные к любовному наставничеству. Бывало, что первая ночь становилась и последней: близость наставника и наставляемого не складывалась, кто-то из двоих был разочарован и честно признавался в этом другому, А нам с Бригитой с начальных минут не захотелось расставаться. То ли она, при всей своей холодной иронии, здорово умела слушать и понимать, то ли еще лучше играла, актерствовала -- но впечатление было такое, что у меня появилась еще одна старшая сестра, умная и веселая.

Я сказал Бригите об этом. Она дернула углом большого свежего рта:

-- Просто я настоящая женщина, глупенький! Я умею жить твоей жизнью, я -- твое зеркало; пока мы с тобой, я всегда буду переживать твои горести и радости острее, чем ты сам...

-- А где же тогда ты?--спросил я.-- Твое... неповторимое содержание?' (Я понимал, что говорю плохо, книжно, но она не засмеялась.)

-- Оно совсем иное, чем у тебя,-- неповторимое содержание... -- Гита шутливо прижала мне пальцем кончик носа. Сбросив наше маскарадное тряпье, мы сидели, поджав ноги, на косматой искусственной шкуре перед камином.-Мальчики и девочки сделаны из разного теста.

Мне стало не по себе. До сих пор меня учили совсем иному, да и мой куцый жизненный опыт подсказывал, что мужчины и женщины имеют одинаковые творческие склонности, умом и талантом один пол ничуть не уступает другому, и вообще различие полов куда меньше, чем сходство. Мне даже казалось порою, что любая женщина более сходна с мужчиной своего культурного и духовного уровня, чем с женщиной, стоящей выше или ниже... И -- осел из ослов -вместо того, чтобы поскорее прижать свои губы к этим губам, кружившим мне голову, я ввязался в спор...

3. -- Я не могу сейчас точно вспомнить, чем именно были мне опасны эти люди... мне -- и, конечно, той маленькой девочке. Да, я чувствовал, что отвечаю за нее... она была совершенно беззащитна! А вокруг нас ходили эти люди, буквально кружили, как вороны... вроде бы и не делали ничего угрожающего, улыбались нам и друг другу, говорили о погоде... но я знал, что живыми нас не выпустят из дворца. Сделай она... или я... но к ней интерес был явно больше... сделай она хоть шаг к дверям, на нее тут же напали бы, и... и...

-- Спокойнее,-- сказал гуру Меак, и Абрахам послушно сложил руки перед грудью.-- Вспомни хорошо, кого ты обидел месяц или год назад. Твои опасения за девочку, твое желание защитить ее от врагов обозначают вину. Вспомни, перед кем и в чем ты виноват, и расскажи товарищам.

-- Наверное, это моя мать, учитель,-- после недолгого раздумья сказал Абрахам.-- В день новолуния мы встретились с пей, она меня навестила.

-- Я знаю.

-- Но ты не знаешь, учитель, что произошло между нами! Мать жаловалась, что никак не может найти себя, пытается заняться то одним, то другим делом. Ее связи с мужчинами очень коротки и оканчиваются болезненными разрывами. Она ждала от меня мудрого совета, а я... сделал настоящий выговор.

-- Не то,-- покачал головой гуру.-- Ищи дальше, глубже. Я не тороплю тебя. Но корни твоей вины должны быть обнаружены -- для твоего же покоя... Теперь ты, Варна. Снились ли тебе этой ночью сны?..

Сай Мон, сидевший в кругу таких же, как он, младших воспитанников -брахмачаринов, подобно всем -- на пятках, обхватив пальцами колени, напряженно думал: а все ли он рассказывал о собственных снах? Утренняя исповедь -- обязательная часть духовного самоочищения, которое, как учит гуру Меак, должно быть постоянным. Но от чего же очищать душу, если Саю являлись во сне только беззаботные, мирные картины, похожие на вид с холма, где стоит здание ашрама[12]? Разве что от одного, назойливо повторявшегося видения. Среди зелени и солнца-- глядящие снизу вверх, доверчивые, словно у детеныша антилопы, и столь же бархатисто-темные глаза... Нет. Он правильно сделал, что не сообщил об этом. Ничего определенного. Подумаешь, глаза... ресницы, слишком пышные и вычурно изогнутые для маленького молочно-белого лица...