Роальд Даль - Скачущий Фоксли

Всякий, кого били как следует, скажет, что по-настоящему больно становится только спустя восемь -- десять секунд после удара. Сам удар -это всего лишь резкий глухой шлепок по спине, вызывающий полное онемение (говорят, так же действует пуля). Но потом -- о Боже, потом! -- кажется, будто к твоим голым ягодицам прикладывают раскаленную докрасна кочергу, а ты не можешь протянуть руку и схватить ее.

Фоксли отлично знал, как выдержать паузу: он медленно преодолевал расстояние, которое в общей сложности составляло ярдов, должно быть, пятнадцать, прежде чем нанести очередной удар; он выжидал, пока я сполна ощущу боль от предыдущего удара.

После четвертого удара я обычно разгибаюсь. Больше я не могу. Это лишь защитная реакция организма, предупреждающая, что это все, что может вынести тело.

-- Ты струсил, -- говорит Фоксли, -- Последний удар. не считается. Ну-ка наклонись еще разок.

Теперь я вспоминаю, что надо крепче ухватиться за лодыжки.

Потом он смотрит, как я иду, держась за спину, не в силах ни согнуться, ни разогнуться. Надевая халат, я всякий раз пытаюсь отвернуться от него, чтобы он но видел моего лица. А когда я выхожу, то обыкновенно слышу:

-- Эй ты! Вернись-ка!

Я останавливаюсь в дверях и оборачиваюсь.

-- Иди сюда. Ну, иди же сюда. Скажи, не забыл ли ты чего-нибудь?

Единственное, о чем я сейчас могу думать, -- это о том, что меня пронизывает мучительная боль.

-- По-моему, ты мальчик дерзкий и невоспитанный, -- говорит он голосом моего отца. -- Разве вас в школе не учат лучшим манерам?

-- Спа-асибо, -- заикаясь, говорю я. -- Спа-асибо зато... что ты побил меня.

И потом я поднимаюсь по темной лестнице в спальню, чувствуя себя уже гораздо лучше, потому что все кончилось и боль проходит, и вот меня обступают другие ребята и принимаются расспрашивать с каким-то грубоватым сочувствием, рожденным из собственного опыта, неоднократно испытанного на своей шкуре.

-- Эй, Перкинс, дай-ка посмотреть.

-- Сколько он тебе всыпал?

-- По-моему, раз пять. Отсюда слышно было.

-- Ну, давай показывай свои раны.

Я снимаю пижаму и спокойно стою, давая группе экспертов возможность внимательно осмотреть нанесенные мне повреждения.

-- Отметины-то далековато друг от друга. Это не совсем в стиле Фоксли.

-- А вот эти две рядом. Почти касаются друг друга. А эти-то -- гляди -до чего хороши!

-- А вот тут внизу он смазал.

-- Он из умывального прохода разбегался?

-- Ты, наверно, струсил, и он тебе еще разок всыпал, а?

-- Ей-Богу, Перкинс, старина Фоксли ради тебя постарался.

-- Кровь-то так и течет. Ты бы смыл ее, что ли.

Затем открывается дверь и появляется Фоксли. Все разбегаются и делают вид, будто чистят зубы или читают молитвы, а я между теля стою посреди комнаты со спущенными штанами.

-- Что тут происходит? -- говорит Фоксли, бросив быстрый взгляд на творение своих рук. -- Эй ты, Перкинс! Приведи себя в порядок и ложись в постель.

Так заканчивается день.

В течение недели у меня не было ни одной свободной минуты. Стоило только Фоксли увидеть, как я беру в руки какой-нибудь роман или открываю свой альбом с марками, как он тотчас же находил мне занятие. Одним из его любимых выражений -- особенно когда шел дождь. -- было следующее:

-- Послушай-ка, Перкинс, мне кажется, букетик ирисов украсил бы мой стол, как ты думаешь?

Ирисы росли только возле Апельсиновых прудов. Чтобы туда добраться, нужно было пройти две мили по дороге, а потом свернуть в поле и преодолеть еще полмили. Я поднимаюсь со стула, надеваю плащ и соломенную шляпу, беру в руки зонтик и отправляюсь в долгий путь, который мне предстоит проделать в одиночестве. На улице всегда нужно было ходить в соломенной шляпе, но от дождя она быстро теряла форму, поэтому, чтобы сберечь ее, и нужен зонтик. С другой стороны, нельзя бродить по лесистым берегам в поисках ирисов с зонтиком над головой, поэтому, чтобы предохранить шляпу от порчи, я кладу ее на землю и раскрываю над ней зонтик, а сам иду собирать цветы. В результате я не раз простужался.

Но самым страшным днем было воскресенье. По воскресеньям я убирал комнату, и как же я хорошо помню, какой ужас меня охватывал в те утренние часы, когда после остервенелого выколачивания пыли и уборки я ждал, когда придет Фоксли и примет мою работу.

-- Закончил? -- спрашивал он.

-- Д-думаю, что да.

Тогда он идет к своему столу, вынимает из ящика белую перчатку, медленно натягивает ее на правую руку и при этом шевелит каждым пальцем, проверяя, хорошо ли она надета, а я стою и с дрожью смотрю, как он двигается по комнате, проводя указательным пальцем поверху развешанных по стенам картинок в рамках, по плинтусам, полкам, подоконникам, абажурам. Я не могу отвести глаз от этого пальца. Для меня это перст судьбы. Почти всегда он умудрялся отыскать какую-нибудь крохотную щелку, которую я не заметил или о которой, быть может, и не подумал вовсе. В таких случаях Фоксли медленно поворачивался, едва заметно улыбаясь этой своей не предвещавшей ничего хорошего улыбкой, и выставлял палец, так чтобы и я мог видеть грязное пятнышко на белом пальце.

-- Так, -- говорил он. -- Значит, ты -- ленивый мальчишка. Не правда ли? Я молчу.

-- Не правда ли?

-- Мне кажется, я везде вытирал.

-- Так все-таки ты ленивый мальчишка или нет?

-- Д-Да.

-- А ведь твой отец не хочет, чтобы ты рос таким. Твой отец ведь очень щепетилен на этот счет, а?

Я молчу.

-- Я тебя спрашиваю: твой отец ведь щепетилен на этот счет?

-- Наверно... да.

-- Значит, я сделаю ему одолжение, если накажу тебя, не правда ли?

-- Я не знаю.

-- Так сделать ему одолжение?

-- Да-да.

-- Тогда давай встретимся попозже в раздевалке, после молитвы.

Остаток дня я провожу в мучительном ожидании вечера.

Боже праведный, воспоминания- совсем одолели меня. По воскресеньям мы также писали письма. "Дорогие мама и папа, большое вам спасибо за ваше письмо. Я надеюсь, вы оба здоровы. Я тоже здоров, правда, простудился немного, потому что попал под дождь, но скоро простуда пройдет. Вчера мы играли с командой Шрусбери и выиграли у них со счетом 4: 2. Я наблюдал за игрой, а Фоксли, который, как вы знаете, является нашим старостой, забил один гол. Большое вам спасибо за торт. Любящий вас Уильям".

Письмо я обычно писал в туалете, в чулане или же я ванной -- где угодно, лишь бы только туда не мог заглянуть Фоксли. Однако много времени у меня не было. Чай мы пили в половине пятого, и к этому времени должен был быть готов гренок для Фоксли. Я каждый день жарил для Фоксли ломтик хлеба, а в будние дни в комнатах не разрешалось разводить огонь, поэтому все "шестерки", жарившие хлебцы для хозяев своих комнат, собрались вокруг небольшого камина в библиотеке, и при этом каждый выискивал возможность первым протянуть к огню длинную металлическую вилку. И еще я должен был следить за тем, чтобы гренок Фоксли был: 1) хрустящим, 2) неподгоревшим, 3) горячим и подан точно вовремя. Несоблюдение какого-либо из этих требований рассматривалось как "наказуемый проступок".