Герберт Уэллс - Остров Эпиорниса

«Мое почтенье, Пятница!» — сказал я. Ибо я заранее решил, что если он выведется, то я назову его Пятницей.

Я сперва сомневался насчет его корма и бросил ему для пробы кусок рыбы. Он проглотил и тотчас же снова открыл клюв. Я был рад этому; потому что, если бы он оказался разборчив в еде, волей-неволей мне пришлось бы самому съесть его.

Трудно рассказать, какая занятная птица был этот маленький эпиорнис. С самого начала он стал ходить за мной повсюду. Когда я ловил рыбу в лагуне, он стоял возле, и я давал ему половину от каждой рыбы. И умный был. На берегу попадались такие зеленые штучки, как будто огурчики. Он проглотил одну и чуть не отравился. После того он не хотел даже смотреть на них.

Рос он здорово. Можно сказать, почти заметно для глаз. Я и раньше не особенно гонялся за человеческим обществом, и этот спокойный товарищ подходил к моему нраву точка в точку. Два года мы прожили счастливо. Я знал, что жалованье мое у Даусонов нарастает и нарастает, и был спокоен. Иногда вдали появлялись парусники, но ни один не подходил к нам. От нечего делать я выкладывал узоры поперек всего острова, из разноцветных раковин и морских ежей. Прежде всего вывел огромную надпись: «Остров Эпиорниса» из цветных камешков, как делают в Англии у железнодорожных станций. Так же выводил чертежи и производил математические вычисления. Потом ложился на землю и смотрел на птенца, как он ходит кругом и все растет, и думал, что если вернусь домой, то стану возить его и показывать за деньги. Когда он вылинял в первый раз, у него появились синий гребень и бородка, и сзади выросли длинные зеленые перья, и он стал просто красавцем. Я ломал себе голову и все прикидывал, не придется ли отдать его Даусону. В бурю и в дождливое время мы сидели рядом в шалаше, который я смастерил из лодочных досок; я рассказывал ему всякие небылицы про моих родных и знакомых на родине. После бури мы отправлялись кругом всего острова искать, не выкинуло ли чего-нибудь на берег. Одним словом, нам жилось хорошо. Если бы еще у меня был табак, это была бы просто райская жизнь.

Когда второй год подходил к концу, наш маленький рай стал портиться. Мой Пятница уже имел четырнадцать футов[11] в вышину, и клюв у него был крепкий, как заступ, и два больших глаза с желтыми ободками. Глаза у него сидели не так, как у курицы, с боков, а близко один к другому, совсем как у человека. Перья у него были первый сорт. Не такие, как у страуса, белые с черным, как будто траур, а скорей как у казуара. И тут-то он начал надувать свой гребень навстречу мне, стал зазнаваться и обнаруживать дурные повадки.

Мой Пятница имел четырнадцать футов в вышину.

Один раз рыбная ловля была довольно неудачна, и он стал похаживать кругом с этаким странным видом. Я думал, что он опять наелся морских огурцов или какой-нибудь дряни, но потом оказалось, что он просто злился. Я тоже был голоден. И когда, наконец, я вытащил рыбу, я не хотел с ним делиться. В то утро мы оба были один не лучше другого. Он протянул клюв и схватил рыбу, а я ударил его по голове, чтоб выбить рыбу обратно. И тогда он показал мне… Боже! Он клюнул меня в лицо… — Человек показал на свой шрам. — А потом он стал лягаться. Он лягался, как ломовая лошадь. Я вскочил на ноги и, видя, что он не хочет отстать, пустился бежать, закрыв лицо руками. Но он на своих длинных ногах бежал, как призовой скакун, и все угощал меня сзади своими твердыми лапами и долбил в затылок железным клювом. Я бросился в лагуну и забрел в воду по шею. Он остался на берегу и начал кричать, как павлин, но только погромче (он не любил мочить ноги); потом стал расхаживать по берегу.

Досада меня взяла. Это проклятое ископаемое ходит по берегу, а я стою в воде. Лицо у меня в крови. И все тело избито.

Эпиорнис клюнул меня в лицо.

Я переплыл лагуну и решил оставить его в покое, пока он не угомонится. Я взобрался на самую высокую пальму и стал раздумывать. Никогда я не чувствовал такой обиды — ни раньше, ни позже. Неблагодарная тварь! Я был для него лучше родного брата. Помог ему вылупиться, выкормил его и вырастил. Просто долговязая допотопная птица. А я человек, царь природы и все такое…

Я сперва все ждал, что он образумится и ему станет самому стыдно за свой дурной поступок. Я думал, что если изловить пару хороших рыб и подойти к нему этак без лишних слов и угостить его, то, быть может, и он тоже пойдет на мировую. Но потом я испытал на деле, сколько злости и ехидства может скрываться в ископаемой птице. Именно злости!

Мне стыдно даже рассказывать, к каким уловкам я прибегал, чтобы только совладать с этой птицей. До сих пор щеки горят, как только вспомню, какими сердитыми пинками меня угощал этот ископаемый дьявол. Я швырял в него на безопасном расстоянии кусками коралла. А он только глотал их, и больше ничего. Я раскрыл свой нож и метнул ему в бок и чуть не лишился ножа навсегда. Хорошо еще, что нож был чересчур велик, чтобы его можно было проглотить.

Пробовал я усмирить эпиорниса голодом и перестал ловить рыбу. Но он начал собирать на берегу червей во время отлива и кое-как обходился. Половину времени я проводил в лагуне по шею в воде, а другую половину — на вершинах пальм. Одна пальма была ниже других, и если ему удавалось застигнуть меня на этой пальме, он устраивал моим икрам славный праздник. Сам не знаю, как я вытерпел все это. Вам, должно быть, не приходилось засыпать на пальмовых вершинах. У меня от такого сна бывали самые дикие кошмары. И вдобавок какой стыд! На моем собственном острове эта давно вымершая тварь расхаживает взад и вперед с видом герцога, а я не смею поставить ногу на землю. Я даже плакал с досады и утомления. Я говорил ему прямо, что я больше не намерен показывать пятки перед подобным проклятым анахронизмом. Я советовал ему найти себе для развлечения путешественника из своей собственной эпохи.

Но он только щелкал клювом в ответ. Скверная, несуразная птица: клюв, шея и ноги!

Мне неохота говорить, как много времени продолжалась эта возня. Я бы давно убил его, да не знал — как. Но под конец я все же придумал. Так убивают страусов в Южной Америке. Я свил свои рыболовные лесы и еще водоросли и древесные волокна, и вышла крепкая веревка ярдов двенадцать в длину или немного побольше. На каждый конец я навязал по куску коралла. Вся эта работа заняла довольно много времени, особенно потому, что беспрестанно приходилось бросать ее и лезть то в воду, то на дерево. Потом, когда веревка с камнями была готова, я повертел ее над головой и запустил в него. В первый раз я промахнулся. Но уже во второй раз моя веревка захватила ему ноги и обвилась кругом. Он опрокинулся. Я стоял по пояс в лагуне, и, как только он упал, я выскочил на берег и стал пилить ему горло ножом.