Олег Маркеев - Хроники Нового Средневековья

Капитан ждал своей очереди, терзая пальцами мятый апельсин.

Первый тягучий глоток обжег горло и лавой хлынул внутрь. Капитан ждал, закрыв глаза. Не помогло. Угли, тлевшие по сердцем, соприкоснувшись со спиртом, вспыхнули синим огнем. Капитан застонал и открыл глаза. Обычный портовый сброд, даже бить некого. Они не считали его своим. Как и те, свесившиеся с борта каравеллы. Капитан раздавил в кулаке апельсин, жадно высосал горький сок и встал. Сброд молчал, поглядывая то на него, то на ведро с джином. Как стая шакалов, готовая сцепиться с медведем за падаль.

Капитан красиво, как Френсис Дрейк королеве, отдал честь, широкая ладонь на секунду отбросила тень на глаза острые, как бутылочные осколки, развернулся и пошел по пирсу к берегу. Доски тихо поскрипывали под ногами, волны облизывали траву на сваях, всхлипывали чайки, захлебываясь ветром. Если закрыть глаза, то создавалась полная иллюзия, что стоишь на палубе. И угли под сердцем от этого жгли нестерпимо.

Капитан решил, что на сегодня иллюзий хватит. И шел, упорно глядя под ноги. Сквозь щели в досках билось море, облизывая сбитые до мозолей пятки.

С пирса было два пути: направо, через пролом в заборе - домой, налево в никуда. Капитан, не раздумывая, повернул налево.

Тропинка шла через проходную с вечно спящим стражником и упиралась в кабак, знакомый любому, кто хоть раз выходил в открытое море. Вывеска "Якорь мне в задницу" была написана на всех языках мира: хищной готикой, пузатой кириллицей, птичьей арабской вязью, японской хираганой, корейскими бубликами и полубубликами, скандинавским футарком, пляшущими человечками суахили и узелками чероки. Для не умеющих читать или еще не придумавших своей письменности над дверью повесили картину, где в натуральную величину и с анатомическими подробностями изобразили якорь и задницу. Картина принадлежала кисти безумного испанца, пропившему в кабаке последние штаны. Ходили слухи, он потом прославился картинами с горящими жирафами и часами, растекающимися, как навозная лепешка. Но здесь его давно забыли, как неизбежно забывают каждого, кто не вернулся из-за моря к сроку погашения долгов.

Капитан позвенел в кармане пригоршней гульденов, полученных за работу. Дальше идти было некуда. Он, протяжно, как делал перед абордажем, выдохнул сквозь крепко стиснутые зубы и пнул тяжелую дверь.

Сквозь кухонный чад и табачный дым на него уставились десятки глаз. Каждый пытался вычислить, что принес с собой Капитан и чем это кончится.

- Якорь вам в задницу, сукины дети, - пожелал всем здоровья Капитан и, покачиваясь, прошлепал босыми ногами к столику в дальнем углу.

Кабак облегченно вздохнул и загомонил на разных языках. В ближайший час драки не намечалось.

Вертлявый официант принес бутылку, вкрадчиво улыбнулся, показав выбитые передние зубы, и жестом фокусника поставил на стол тарелку с ливерной колбасой, припорошенной капустным крошевом.

Капитан хмыкнул. Бутылка была прямой родственницей тех, принесенных в жертву на пирсе. Видно, в море боцман каравеллы еще не раз помянет крепким словом хозяина кабака и его ушлых завсегдатаев.

Официант ждал, как собака, выглядывающая из-под стола. Капитан воткнул взгляд в его узкую переносицу. Официант дрогнул кадыком на куриной шее и исчез среди танцующих пар. Побежал докладывать хозяину.

Пить в кредит под бесплатную закуску было привилегией Капитана, завоеванной в драках с клиентами, позабывшими расплатиться с хозяином. Но добром такая выпивка никогда не кончалась.

Первый стакан он выпил залпом, второй медленно сцедил вовнутрь, третий, едва переведя дух, отхлебнул до половины. Лишь после этого угли под сердцем зашипели, в нос ударил запах паленого можжевельника, а на глазах выступили слезы. Он раскурил трубку и стал смотреть сквозь дым и мельтешение прилипших друг к другу пар на того, ради которого пришел в этот проклятый всеми святыми кабак. Крис сидел там, где полагалось сидеть капитану, уходящему в плавание. За первым столиком у двери.

Когда-то Капитан сам сидел на этом месте и знал, что стоит лишь повернуть голову, и в мутном окне увидишь свой корабль, трущийся бортом о пирс. От этого жизнь казалось разделенной надвое, и в сердце прорастало черное зернышко одиночества, чтобы там, в океане, под давящим зноем ночи выбросить колючие побеги, пронзая сердце, и распуститься алым цветком, отравляя тяжелым ароматом волны и небо, ветер и сны.

Капитан закрыл глаза и прислушался к боли в груди. Его черное зернышко давно иссохло, и теперь саднило сердце, как застарелая заноза ладонь. Он не стал открывать глаз, слишком близко подступили слезы. Да и так знал, что происходило за столиком у окна. Каждый раз одно и тоже.

Стоило отойти темным личностям в черных очках, как их место занимали толстобрюхие фламандцы, потом усаживались сухопарые джентельмены, больше всего боящиеся положить локти на стол и показаться смешными в белых париках, давно вышедших из моды. А последними приходили посланники местной еврейской общины в черных долгополых сюртуках. Они говорили тихо, едва шевеля бледными губами, уставшими от молитв. И глаза их, печальные, как у загнанных оленей, смотрели из-под широких полей шляп с тоской и надеждой.

Тот, кому утром суждено понять паруса, подписывал векселя, ставя вместо печати оттиск своего перстня. Капитан знал, что золото, передаваемое из рук в руки не ложится бременем на его сердце. Он ставил на кон свою жизнь, а кредиторы лишь деньги, застрахованные от любых неудач в компании Ллойда.

Больше всего Капитан жалел этих оленеглазых старцев. Тринадцать раз он поднимал паруса своих каравелл, до самых бортов груженных чужими надеждами, и тринадцать раз возвращался ни с чем. Тюки китайского тряпья и мешки с заплесневелым цейлонским чаем были не в счет. Разве можно ими оплатить разбитые надежды?

Старики верили, что где-то там, за горизонтом есть земля, где хватит места для всех, куда не протянутся руки Святой Инквизиции и где матери не будут в страхе вскакивать среди ночи, спеша накрыть ладонью оленьи глаза чернявых детей, чтобы в них не отпечатались языки факелов, сжимаемых в потных ладонях перепившихся пивом лавочников. Они верили в эту Обетованную землю больше, чем в своего Мессию. И знали, что вера эта есть грех. Но не боялись кары, потому что ничего уже не может быть страшнее, чем обладать Обетованной землей, а потом потерять ее. Вот и платили любому безумцу, готовому указать путь через пустыню океана к Новой земле, еще не проклятой богом. Платили золотом, но всякий раз получали с процентами черепки надежд и осколки снов.

Последним появлялся хромоногий горбун с толстой папкой подмышкой. В ней он носил украденные из королевской библиотеки секретные карты британской разведки, карты Тибета, нарисованные русским художником, карты Вселенной с автографом Аристотеля, военные карты Ганниабала с пометками Марка Лициния Краса, схемы подземелий Храма Соломона, карты снов Амменхотепа, рисунки на шкуре яка с пунктиром тропы, ведущей в Черный вигвавм апачей, карты на шелке, вышитые волосами наложниц императора Мин, и целый ворох карт Антильских островов, испещренных крестами пиратских кладов, которые еще не откопали или еще не успели зарыть.