Андрей Дашков - Жилец

Проклятие! Славик облизал губы. Хорошо хоть спирт еще остался. Он приготовил себе сорокаградусную смесь в стерильной пробирке для забора крови... Выпил. Слегка отпустило. Беспричинная тревога улетучилась. Но пустота вползала в голову через ноздри, рот, глаза, уши и проделывала все новые и новые дыры в веществе мозга, превращая его в пористую губку, лишенную объема. Эта губка впитывала информацию, однако в ней не рождалось никаких мыслей...

Каждый звук гулко отдавался в коридоре. Славик даже слышал, как Соня шумно сопит над клубком шерсти. Вот звякнули спицы - она отложила их в сторону. Листает журнал дежурства...

- Покогми "свинку"! - заорала Гринберг так, что Рыбкин поморщился. Зато человеческий голос вернул его к действительности. Он бросил взгляд на свои великолепные часы.

Все правильно. 22:30. Ох уж эта еврейская щепетильность!

"Ты ждешь еще меня, прелестный друг?.."

- Да знаю! - огрызнулся Славик и достал из шкафа одноразовый шприц. Потом открыл сейф, извлек картонную коробку и машинально пересчитал ампулы с глюкозой. Возникло некоторое несоответствие между тем, что он видел, и тем, что ожидал увидеть. Он не сразу понял, что это несоответствие означает. А когда понял, то захихикал - но тихонько, чтобы Гринберг не услышала.

- Ну, Колян, ты даешь, мать твою! - прошептал он, восхищаясь своим сменщиком. Тот изобрел простейший способ облегчить себе жизнь. Он попросту игнорировал "свинку" в течение всего дежурства. Рыбкин готов был поставить свой месячный заработок на то, что пациентку из двенадцатой палаты никто не кормил и перорально по крайней мере трое суток... Значит, у него сегодня будет меньше работы. Гораздо меньше.

Но Колян все-таки придурок. Это делается немного не так.

Рыбкин взял две ампулы, положил их в карман халата и вышел в коридор. Здесь он подмигнул Соне, уставившейся на него из-за стекла, будто аквариумная рыбка "телескоп пестрый", и, весело насвистывая мелодию песни под названием "Я дам тебе все, что ты хочешь", открыл дверь двенадцатой палаты.

Его встретил устоявшийся запах мочи и пота, заглушить который был не в силах даже дезинфектор. Рыбкин не стал включать свет (выключатель находился на панели центрального поста). Тусклого луча, падавшего из коридора, оказалось вполне достаточно. В конце концов он НЕ СОБИРАЛСЯ делать укол. Славик подошел к "свинке" и похлопал ее по бритой голове, на которой только начали отрастать волосы. И не волосы даже, а пух настолько мягкими они были...

В этот момент что-то хлюпнуло у него под ногами. Он посмотрел вниз - на носки своих идеально белых туфель. Они уже не были ИДЕАЛЬНО белыми. На правом расползалось желто-коричневое пятно.

- Это что такое? - тупо спросил Рыбкин у сидящего перед ним манекена (за годы работы санитаром он привык задавать риторические вопросы). - Я спрашиваю, что это такое, твою мать?!.

Славик был ошеломлен. Подобное случалось десятки, если не сотни раз, но сегодня он нервничал, как никогда в жизни. Он был, что называется, на взводе. Спусти курок - и ба-бах!

Пока бабахнуло тихо. Рыбкин всего лишь ударил "свинку" по щеке. Ее голова дернулась и свесилась набок, безучастные глаза уставились в пол. Рот приоткрылся - между зубами стал виден абсолютно СУХОЙ язык. Рыбкин не осознал, что это означает. Злоба зашкалила. В мозгу стучали противные молоточки. Ему хотелось задушить эту тварь, увидеть, как ее глазные яблоки выползают наружу...

Он медленно поднял правую ногу и вытер подошву об упругое покрытие стены. Потом попытался унять дрожь в руках и возбужденное дыхание. Гринберг редко заглядывала в палаты. ("Блядские чистоплюи!" - подумал Славик обо ВСЕХ, кто не был санитаром.) Это давало ему отсрочку.

Он вышел в коридор и аккуратно закрыл дверь палаты. Мускулы его лица были сведены судорогой - на нем застыла пугающая улыбка. Но пугаться было некому. Соня сидела за перегородкой из небьющегося стекла, склонившись над спицами.

По пути в сортир Рыбкин почувствовал боль в пальцах. Оказалось, что он незаметно для себя раздавил ими одну из ампул. На халате образовалось влажное пятно. "Похоже, кое-кто сегодня описался", - сказал подленький внутренний голос, интонации которого, несомненно, принадлежали Соне Гринберг. Рыбкин ощутил, как дергается левое веко. Он поднес ко рту окровавленные пальцы и начал их посасывать...

Затем он постоял в сортире, прислушиваясь к успокаивающему журчанию воды. Бросил в сливное отверстие унитаза остатки ампулы, целую ампулу и нераспечатанный шприц. Во всем этом было мало смысла. Его никто не контролировал.

Он спустил воду. Постоял еще немного. Сплюнул. Слюна была вязкой и тянулась, тянулась изо рта, будто стеклянная нить. Или леска, привязанная к проглоченному крючку. Рыбкину показалось, что кто-то вот-вот начнет вытаскивать наружу его внутренности. Он выпрямился. Голова раскалывалась от внезапно нахлынувшей боли.

Что-то было не так. Плохая работа. Плохие запахи. Плохие люди. Они плохо с ним обращались.

Настолько плохо, что впору было разрыдаться.

В пять часов семь минут утра Соня обнаружила Рыбкина спящим на топчане в мужской раздевалке. Почему бы нет? - она и сама вздремнула с полуночи до четырех. Славик проснулся от одного лишь ее присутствия. Сел. Его тут же бросило в пот.

- Пойди посмотри на Бобо, - приказала Гринберг. - Что-то он дергается. Перевяжи его на всякий случай.

У Рыбкина отлегло от сердца. Почему-то он ожидал совсем другого известия. Какого? Этого он еще не осознавал.

Он поднялся, чувствуя необъяснимую слабость во всем теле. Кое-что он соображал, поэтому прихватил с собой резиновую дубинку.

- Свет! - буркнул он, выходя в коридор.

Соня вернулась на пост и щелкнула тумблером на панели. Рыбкин глянул в глазок на двери третьей палаты, которая теперь была ярко освещена. Бобо до сих пор не проснулся, но ворочался, словно больной в тяжелом бреду. Когда Рыбкин приоткрыл дверь, стало слышно, что пациент повизгивает по-собачьи. Славик был опытным санитаром - на своем веку он видел и слышал и не такое.

Вдруг Бобо дико завизжал и сделал попытку вскочить - с ЗАКРЫТЫМИ глазами. Рыбкин отреагировал мгновенно. Он двинул психа дубинкой в живот, а когда тот сложился пополам, швырнул его на кровать. Самое удивительное, что Бобо при этом так и не пришел в себя. Он свернулся калачиком, умиротворенно урча. Как только Рыбкин повернулся к нему спиной, снова раздался дикий, безумный визг, от которого закладывало уши.

- Что ты возишься?

Славик вздрогнул и обернулся.

Соня стояла на пороге палаты.

"Какого черта тебя сюда принесло, корова любознательная?" Рыбкин послал ее - про себя. Потом распрямил Бобо, постукивая его дубинкой по суставам, и пристегнул к кровати кожаными ремнями. Спящий визжал не переставая. В этих воплях звенел смертельный, непереносимый ужас. Из уст Бобо Рыбкин слышал всякое - от похабных анекдотов и ритуальных песнопений до рецептов приготовления паштета из детской печени, - но подобный концерт тот закатил впервые.