Рэй Брэдбери - Следующий

— Шесть футов? Как обычно?

— О нет, сеньор, нет, не угадали. Догадываясь, что по истечении года плата, скорее всего, внесена не будет, самых неимущих мы хороним на глубине в два фута. Меньше хлопот, понимаете? Решать приходится, естественно, исходя из достатка семьи умершего. Кое-кого иногда хороним на три, иногда на четыре фута, а то и на пять или даже на шесть — в зависимости оттого, какими средствами располагает семья. Главное — убедиться в том, что спустя год не понадобится откапывать мертвеца заново. И позвольте заверить вас, сеньор, если уж мы хороним человека на глубине в шесть футов — значит, не сомневаемся, что доставать оттуда его нам не придется. И, знаете ли, еще ни разу мы не промахнулись: настолько точно определяем финансовые возможности наших клиентов.

Двадцать один, двадцать два, двадцать три. Губы Мари шевелились почти беззвучно.

— Вот так. А вырытые тела прикрепляются здесь к стене — рядом с остальными companeros [9].

— И родственникам известно, что они здесь?

— Si. — Человечек наставил указательный палец. — Вот этот, уо veo? [10] Новенький. Провел здесь год. Его madre у padre [11] знают, где он. А есть ли у них деньги? То-то и оно, что нет.

— Родители, должно быть, места себе не находят?

— Да что вы, им до этого и дела нет! — убежденно ответил человечек.

— Ты слышала, Мари?

— О чем? — (Тридцать, тридцать один, тридцать два, тридцать три, тридцать четыре.)

— Да, им до этого и дела нет!

— А что, если плату внесут — но позднее? — поинтересовался Джозеф.

— В этом случае, — ответил смотритель, — тело захоронят вновь, но только на тот срок, за какой внесена плата.

— Смахивает на вымогательство, — заметил Джозеф.

Коротышка-смотритель, не вынимая рук из карманов, пожал плечами:

— Надо же нам на что-то жить.

— Но вы ведь прекрасно отдаете себе отчет в том, что никому не под силу выложить разом такую сумму — сто семьдесят песо, — продолжал Джозеф. — Итак, вы берете с них по двадцать песо, год за годом, — быть может, на протяжении тридцати лет. А неплательщикам угрожаете выставить их mamacita [12] или nino [13] в этих катакомбах.

— Надо же нам на что-то жить, — повторил человечек.

Пятьдесят один, пятьдесят два, пятьдесят три.

Мари стояла посреди длинного коридора, мертвецы окружали ее со всех сторон.

Все они вопили.

Они, казалось, восстали, рывком поднялись из могил, выпрямившись во весь рост: стиснув руки на иссохшей груди, вопили разверстыми ртами, вывалив языки, раздув ноздри.

И словно застыли в этом порыве.

Рты были открыты у всех мумий. Вопль не прекращался. Все они умерли — и знают об этом. Чувствуют каждым ободранным мускулом, каждым обезвоженным органом.

Мари замерла на месте, прислушиваясь к их слитному воплю.

Говорят, будто собаки слышат звуки, недоступные человеческому уху: тон их настолько высок, что для нормального слуха они как бы не существуют.

Коридор полнился воплями. Вопли неслись из разинутых от ужаса ртов — неслышные вопли.

Джозеф приблизился к одному из выстроившихся в ряд тел:

— Скажи: а-а-а…

Шестьдесят пять, шестьдесят шесть, шестьдесят семь, считала Мари в гуще воплей.

— Вот любопытный экземпляр, — проговорил владелец.

Перед ними стояла женщина: руки обхватили голову, рот широко разинут (видны хорошо сохранившиеся зубы), длинные глянцевитые волосы беспорядочно всклокочены. Глаза глядели из черепа голубовато-белыми крохотными яйцами.

— Такое иногда случается. Эта женщина страдала каталепсией. Однажды упала замертво, но на самом деле не умерла: где-то глубоко-глубоко в груди сердце продолжало неслышно стучать. И вот ее похоронили на кладбище в недорогом, но прочном гробу…

— А вы разве не знали, что она страдала каталепсией?

— Ее сестры знали. Но на этот раз решили, что она и взаправду скончалась. А у нас в городе, где всегда так жарко, с похоронами не мешкают…

— То есть похоронили спустя несколько часов после мнимой смерти?

— Si, вот именно. Ни о чем таком мы бы в жизни никогда не заподозрили, если бы на следующий год сестры, экономя деньги для покупок, не отказались вносить плату за погребение. Итак, мы без лишнего шума раскопали могилу, подняли гроб наверх, сняли крышку, отставили в сторонку и глянули на покойницу…

Мари не сводила глаз с рассказчика.

— Под землей эта несчастная очнулась. Она билась в отчаянии, истошно визжала, дубасила об изнанку гроба кулаками, пока не скончалась от удушья — вот в этой самой позе, обхватив голову, выкатив глаза, со вздыбленными волосами. Будьте любезны, сеньор, обратите внимание на ее руки — и сравните с руками соседей, — продолжал смотритель. — У всех прочих пальцы мирно покоятся на бедрах, словно бутончики. А у нее? Охо-хо! Скрючены, судорожно растопырены — понятно, что она пыталась выбить руками крышку гроба!

— Быть может, это следствие трупного окоченения?

— Уж поверьте мне, сеньор, при трупном окоченении никто не колотит по гробовым крышкам. Не кричит криком, не обдирает себе ногти, пробуя вывернуть слабо вбитые гвозди, сеньор, не силится в отчаянии хотя бы чуть-чуть раздвинуть доски — лишь бы глотнуть капельку воздуха, сеньор. У других рты тоже разинуты, si, но это оттого, что в тела не впрыснули бальзамирующей жидкости. Мускулы всего лишь расслабились естественным образом, создав иллюзию крика, сеньор. Но эту сеньориту постигла воистину чудовищная muerte. [14]

Мари шла по коридору, еле волоча за собой ноги, оборачиваясь то в одну сторону, то в другую. Обнаженные тела. Одежда с них давно отшелушилась. Груди тучных женщин напоминали комки прокисшего теста, вывалянные в пыли. Чресла мужчин — втянутые, увядшие орхидеи.

— Мистер Гримаса и мистер Зевок! — объявил Джозеф.

Он наставил объектив фотоаппарата на двух мужчин, как будто бы занятых разговором: рты приоткрыты на полуслове, расставленные руки одеревенели в давно прерванной жестикуляции.

Джозеф щелкнул затвором, перевел кадр и нацелил объектив на другую мумию. Снова щелкнул затвором, перевел кадр и перешел к следующему экспонату.

Восемьдесят один, восемьдесят два, восемьдесят три. Отвисшие челюсти, языки высунуты, как у дразнящихся детей, радужные оболочки выцвели в зрачках, закатившихся кверху. Волосы, просушенные солнцем до колючести, остро торчат по отдельности, точно иглы дикобраза, — над губами, на щеках, из век и ресниц. Клочковатые бородки на кадыке, на груди, в паху. Плоть — будто кожа на барабане, пергамент или зачерствелый хлеб. Женщины — громадные фигуры, дурно слепленные из комьев жира, подтопленного смертью. Разлохмаченные прически, похожие на птичьи гнезда, которые то строили, то разоряли, то строили заново. Зубы как на подбор, здоровые, крепкие — полная челюсть. Восемьдесят шесть, восемьдесят семь, восемьдесят восемь. Глаза Мари напряжены до предела. Дальше по коридору, дальше — медлить нельзя. Торопливый, скорый подсчет — без остановки. Вперед! Быстрее! Девяносто один, девяносто два, девяносто три! Вот мужчина со вспоротым животом: дыра зияет, будто дупло, куда лет в одиннадцать кидают детские любовные письма. Взгляд Мари уперся в отверстие под грудной клеткой. Внутри словно бы поорудовал строитель. Позвоночник, тазовые кости. И прочее — сухожилия, пергаментная кожа, суставы, глаза, заросший подбородок, уши, онемелые ноздри. И неровный глубокий разрез вокруг пупка, куда ложкой можно спровадить целый пудинг. Девяносто семь, девяносто восемь! Имена, адреса, даты, подробности.