Сергей Лукьяненко - Неделя неудач

– Корнеев, – умоляюще прошептал я, – притормози его! Слишком быстро вращается, удача за неудачей…

Сигарета зажглась сама по себе. Я бросил её на пол и затоптал – а то ещё взорвётся… Витька с дублями навалились на колесо, и то начало притормаживать.

– Глянь по пульту, Привалов! – велел Корнеев. – Там есть тахометр, стрелка должна быть на зелёном секторе.

Я подошёл к пульту. С некоторым трудом нашёл тахометр, явно переделанный из зиловского спидометра. Поглядел на стрелку, подползающую у зелёной черте, и скомандовал Корнееву остановку. Колесо вращалось, тихо гудя. Корнеев утёр со лба пот, потом кивнул дублям, и те дематериализовались.

– Нормально, Сашка? – поинтересовался Корнеев.

Я подозрительно огляделся. Закрыл глаза и подпрыгнул на одной ножке. Не упал.

– Нормально, – с облегчением сказал я. – Что, пойду я работать?

– Валяй-валяй! – жизнерадостно заорал Витька. – Мне ещё чертей расколдовывать, да память им заговаривать, меньше будешь под ногами мешаться…

Вздохнув, я вышел из машинного, на прощание мстительно бросив Корнееву:

– Вот будет удивительно, если никто из магистров не узнает о твоих художествах…

Оставив Витьку размышлять над этим оптимистическим заявлением, я пошёл к себе, в электронный зал. Фортуна явно повернулась ко мне, я не спотыкался, не налетал на встречных, вежливо поздоровался с Кивриным, одолжил считавшему посреди коридора Амперяну свою логарифмическую линейку, вызвал лифт…

И побежал обратно. Амперян, виртуозно пользуясь линейкой, что-то подсчитывал, записывая в блокнот.

– Давно из дома, Эдик? – вкрадчиво поинтересовался я.

– С утра, – не поднимая глаз от формул, в которых я опознал уравнение Сташефа-Кампа, ответил Эдик.

– Ты же с Ойра-Ойрой… тьфу, с дублем его, домой пошёл!

– Ну… – Эдик поднял на меня задумчивый взгляд и объяснил: – Пошёл. А потом думаю, чего я на кровати буду валяться, радостный и довольный, когда тут самая работа начинается? Выпил антигореутолитель, и стал экономическую целесообразность процесса подсчитывать.

– Целесообразно? – не зная, как подступиться к главному, спросил я.

– Не знаю, – хмуро признался Эдик. Удача, похоже, его покинула.

– Корнеев тебе звонил? – напрямик спросил я.

Эдик обвёл взглядом выкрашенный зелёной масляной краской коридор, мутные плафоны на потолке, и резонно спросил:

– Куда звонил?

– Десять минут назад! Сам слышал! – отчаянно сообщил я. – Он спросил, правильно ли соединили, а ты сказал, что нет.

– Как он спросил?

Я напряг память.

– Ну… Примерно так: «Эдик, скажи, правильно соединили?»

– И тот, кто взял трубку, ответил, что «нет», – закончил Эдик. – Что соединились вы неправильно…

Он снова нырнул в свои вычисления, а я, совершенно запутавшись, пошёл дальше. Итак, отвечал не Амперян.

Но совет оказался правильным, значит, отвечавший тоже был «удачливым»? Или же неправильным, просто мы ещё не заметили последствий своей ошибки? А как заметишь, неизвестно, какими они могут быть! У дверей электронного зала смирно сидел дубль Володи Почкина. Больше пока никого не было.

– Скажешь Володе, пусть сам придёт, – грубо сказал я дублю. Корнеев всегда на меня так влияет. – Он мне пятёрку уже неделю должен.

Дубль поднял на меня потрясённый взгляд и прошептал:

– Я не дубль. Я Володя. Могу пропуск показать, с фотографией и печатью. А пятёрку я после обеда занесу…

Было видно, что здоровяк Почкин пребывает в состоянии, близком к шоковому. Я схватился за голову. Потом схватил Володю за плечи, затащил в зал, и стал отпаивать чаем с бутербродами – настоящими, из буфета, а не сотворёнными магическим образом. Попутно я пообещал ему рассчитать за сегодня все задачи, которые он принёс ещё неделю назад, а вечером взяться за написание программы для новых. Володя медленно приходил в себя. Видимо, ещё никто и никогда не принимал его за дубля, так что с непривычки он был расстроен.

– Заметку в стенгазету напишешь? – неожиданно спросил он. Видимо, отошёл.

– Напишу-напишу! – радостно сказал я. – Про Брута?

– А что он натворил?

– Не знаю. Но как-то принято…

– Нет. Надо про новые плакаты в столовой.

– Какие плакаты?

Глаза у Почкина загорелись.

– Ты ещё не видел? Посмотри, – вкрадчиво посоветовал он. – Пойдёшь обедать, и посмотри.

Я пообещал сходить в столовую и посмотреть. Потом пожаловался Володе, какой был ужасный день: вначале меня приняли за дубля, потом я Витькиного дубля принял за Витьку, а под конец Володю за дубля… Язык чесался рассказать про Корнеева и Колесо Фортуны, но я подавил искушение.

Почкин в ответ ободрил меня рассказом о том, как наши институтские ребята поодиночке сматывались с затеянного месткомом празднования трёхсотлетия изобретения волшебной палочки, оставляя вместо себя дублей. Под конец в огромном зале, где проходило торжество, не осталось ни одного человека: только сотня небрежно запрограммированных дублей. Когда, наконец, ушедшие работать магистры и ученики сообразили, что произошло, то дубли оставались без присмотра уже больше трёх часов. К ним отправился Фёдор Симеонович.

Вышел он через полчаса, предварительно дематериализовав всех дублей. На лице его блуждала странная улыбка, но о своих наблюдениях он никому никогда не рассказывал, а делу Линейного Счастья начал посвящать ещё больше времени, чем раньше. История мне правдивой не показалась: во-первых, что такого могли натворить дубли, даже плохо сделанные, а во-вторых, работать больше, чем обычно, Фёдор Симеонович уже никак не мог. Выпроводив Почкина, я наконец-то вернулся к «Алдану». Опасливо включил питание и стал смотреть, как машина тестирует себя. Бойко протараторила по бумаге виртуальными литерами пишущая машинка, и «Алдан» ласково заморгал зелёными огоньками. Усевшись перед перфоратором, я взял стопку чистых перфокарт, составленную девочками программу и облегчённо вздохнул. Кончились неприятности с Колесом Фортуны и дублями. Жизнь возвращалась в свою колею. Ошибался я в этот момент здорово, как никогда. Но о том, что я ошибаюсь, не знал никто. Даже У-Янус. Так уж получилось.

2

Товарищ! Мы вместе решили с тобой:

Покушав, посуду убрать за собой.

Где-то около двух я с сожалением оторвался от присмиревшего «Алдана», встал, потянулся и направился в столовую. По пути заглянул к Витьке, потом к Роману, но ни того, ни другого не нашёл. Взяв стакан кефира и тарелку жареной печёнки с вермишелью, я направился к своему любимому столику. Знаменит он был тем, что над ним висел огромный плакат с бодрой надписью: «Смелее, друзья! Громче щёлкайте зубами! Г.Флобер.» Время от времени плакат подновляли, и при этом текст чуть-чуть менялся – поклонник Флобера каждый раз пользовался новыми переводами. Усевшись под словом «щёлкайте» я, прежде чем воспользоваться советом и начать щёлкать, глотнул кефира – тот оказался вчерашним, если не хуже. Потом, вспомнив слова Почкина, зашарил глазами по стенам. Первый из плакатов я увидел на стене напротив. Он гласил: