Соло Белой вороны - Екатерина Владимировна Некрасова
(Задумалась, подперев голову.
…Это не просто мое впечатление. Вот, например, этот старинный совет — беременная женщина, вздумавшая загодя связать шапочку киндеру, должна примерять ее себе на кулак — тогда, мол, не промахнетесь с размером… Какую шапочку можно связать на мой кулак? Или на кулак любой из моих знакомых? Даже не кукольную — на пупса… При том, что мы в среднем головы на полторы повыше, чем наши бабушки, к которым такие советы бывали обращены…
Изменились люди, чего там.
…У Рогволда, кстати, очень красивые руки, — вспомнилось к слову.)
…черты. И чуб из-под мятой фуражки — как в старом советском фильме. Рыжеватые усы — здоровущие, чуть не ушей, закрученные, как у Буденного… Зато вместо сапог ботинки — и от ботинок до колен ноги обмотаны грязными портянками. А шинель перетянута ремнем — тусклый блеск желтой латунной пряжки. А на пряжке — двуглавый орел. И красная повязка на рукаве. И…
Переступив на корточках, сидящий оказался ко мне спиной — и еще ближе. Синевато отливала обритая голова, на одной пуговице болтался оторванный хлястик. Я ощутила даже запах — табачищем перло от мужика, по́том и еще чем-то, вроде как псиной…
Гром. Теперь где-то слышались еще и выстрелы; под насыпью фыркнула привязанная лошадь, запряженная в телегу. С телеги криво свешивался брезент — им, видимо, были укрыты эти самые ящики, пока их везли сюда на этой самой телеге. Зачем?
— Типа гражданская война, похоже, — сказал Эдик — спокойно.
Зубчатый осиновый листок, рыжеватый в точку, замер в воздухе, прибитый ветром к невидимой преграде — к стенке «пузыря», границе между временами… Повисел, отвалился и ускользнул куда-то.
— Тимоха, — хрипло позвал другого тот, что стоял, вглядываясь вдаль.
Змеился по ржавому гравию белый шнур с разлохмаченным концом — другой конец уходил куда-то между ящиками. Возник спичечный коробок — маленький в черных заскорузлых пальцах; спички задувало ветром, шнур занялся не с первой и не со второй.
Потянуло гарью.
— Динамит! — ахнул Ваня за моей спиной. — Это ж они дорогу взрывают! Теракт!
Я хотела спросить — почему непременно теракт? Может, они ее при отступлении взрывают. И еще подумала — надо бежать. Если ОТТУДА доносятся запахи, то и взрывом может шарахнуть так, что мало не покажется.
Хрустя гравием, двое сбежали с насыпи…
(Сходила на кухню. Скипятила, заварила и напилась чаю; соорудила и потребила бутерброд с сыром, колбасой, майонезом и соленым огурцом.
Я всегда замечаю, как кто двигается. Поживи до восемнадцати лет, до операции, со зрением минус восемь на один глаз и минус пять с половиной — на другой, когда над очками в школе смеются, а без очков вместо людей только смутные пятна, — поневоле начнешь замечать.)
…Не знаю. Рогволд, в принципе, тоже чуть вразвалочку ходит — он верховой ездой занимался, Эдик сказал. Так вот эти, судя по походке, были кавалеристы со стажем.
…Поезд возник, когда один уже прыгнул в телегу, а второй отвязывал лошадь от куста. Вечная беда железнодорожных аварий — поезда являются ниоткуда. По крайней мере, почему-то всегда так кажется.
Паровоз. Черный цилиндр на колесах — с какими-то непонятными выступами, с дымом из трубы… Я оглянулась. Наши глядели завороженно — все, кроме Рогволда, который вообще тянул за рукав Эдика — явно собирался что-то спросить. А Ваня, не отрывая взгляда от паровоза, вдруг шагнул вперед. Обернулся, прощально махнул нам рукой…
Я вцепилась в него.
— Куда?
— Теракт! — крикнул Ваня, вырываясь. — Там люди!
Я висела на нем. Шнур тлел. Дымил. Вонял. Паровоз, приближаясь, тоже дымил — а еще гремел и лязгал. За ним шлейфом летели подхваченные ветром палые листья.
— Уходим, — сказал Эдик.
А дальше…
— Там люди! — отбивался Ваня. — Там… Пусти, я остановлю! Пус-сти… ты…
Слетели очки; он стряхнул мою руку. Эдик был от него дальше всех; с ног Ваню сбил Рогволд — как-то, мне показалось, даже профессионально. И в тот же момент опомнившаяся Пикачу прыгнула брату на спину.
Любой из них в отдельности свалил бы его в сторону. Но результат незапланированных совместных действий оказался парадоксальным — Ваня рухнул прямо в сферу. Провалился. Упал на четвереньки в полуметре от ящиков с взрывчаткой.
Двое в телеге скакали к лесу, нахлестывая лошадь.
Он перепрыгнул через ящики. Размахивая руками, бежал по рельсам — навстречу поезду. Его заметили — паровоз засвистел. Высунулся, неслышно в грохоте крича, машинист в фуражке.
И был плачущий голос Пикачу:
— Кретин! Вернись! Жертва аборта!
А ведь он слепой без очков, поняла я. Он не сумеет оценить расстояние до поезда…
Эдик держал Рогволда за плечи. И, увидев его лицо, я поняла — он НЕ ПОЙДЕТ. И Рогволда не пустит. И если нам с Пикачу вздумается совершать подвиги, нам придется заняться этим самим.
Мне нечем гордиться. А Пикачу, наверно, просто остолбенела от ужаса… Но мы бы все равно не успели. Никто бы не успел.
Грохот налетел с ветром. Черная клепаная морда — с чем-то, как мне показалось, вроде дверцы спереди, с какими-то железяками, смахивающими на поручни… Вой, свист, лязг, дым — черный, едкий… Дорога летела под колеса. Машинист кричал, срывая голос. Он тормозил изо всех сил, состав останавливался за десяток метров до взрывчатки, — но…
— Ваня! — тонко закричала Пикачу. — Ванечка!
Наверно, в последний момент Ваня сообразил, что затормозить перед ним машинист не успеет. Что давно покойных (с нашей точки зрения) людей он спасает ценой собственной жизни. И шарахнулся в сторону. Но тоже уже…
…Был удар. Был вопль Пикачу. Последнее, что я помню: догорающий шнур и брызги крови на невидимой стенке «границы». И как они медленно стекали — по воздуху, как по стеклу…
И как полусфера исчезла. Вдруг. Будто лопнул пузырь на воде.
Пикачу упала в обморок.
…Эдик бил ее по щекам. Пикачу открыла глаза — и мне показалось, что она сейчас даст сдачи. Но она просто смотрела на него. А он смотрел на нее — и угрызений совести не было у него ни в одном глазу. Он, видать, просто не считает, что подвиги должен совершать непременно мужчина. В конце концов, это ведь не его брат, верно?
Шум идущего поезда донесся из-за леса — мы все обалдело завертели головами. Там, за рощицей, была, конечно, железная дорога — та самая обходная, построенная после войны и заброшенная в семидесятые…
Мы снова бежали через луг. И впереди, спотыкаясь, мчалась Пикачу, и легкое платье ее рвалось,
