Валентин Рич - Мушкетеры (Сошедшие с неба)

...Как всякий, кто имеет отношение к астрономии, Матвей Белов слышал когда-то об этой истории. О «Пояснениях» Альдамака и об ошибке переписчика. И никаких сомнений в том, что история эта ломаного гроша не стоит, никогда у него не возникало. Не возникло их и теперь. Матвею не хотелось огорчать Серёгина, но времени было в обрез, и ему пришлось сделать это.

Однако журналист не обиделся. Он достал из кармана другую записную книжку, порылся в ней и с чувством прочел:

— «Заученное с чужих слов, да ещё произнесенных с университетской кафедры, сидит в нас крепче, чем ржавый гвоздь в сухом бревне».

Убеждённость Серёгина показалась Матвею забавной. Он спросил:

— Но почему ты всё-таки решил, что на Землю прилетали с Фаэтона, если даже Фаэтон — это «Таира»?

Серёгин задумался, но ненадолго.

— А откуда же ещё? На Марсе-то людей как будто нет...

«Пассажиров рейса номер четыре Москва — Красноярск, просят пройти на посадку!» — раздался издалека рокочущий голос громкоговорителя.

Матвей оглянулся. Они с Серёгиным забрались довольно далеко.

Матвей обнял Серёгина, ласково похлопал его по спине и побежал к самолету.

Глава третья

ПРИСТУПИТЬ К РАСКОПКАМ!

— А ну слезай, не бойся! — закричал Тарасюк, завидев Матвея Белова на верхней ступеньке высоченного трапа.

И когда Белов окончательно спустился с неба на землю, сообщил уже не так громко:

— Чёрта с два!

В переводе на научный язык это означало, что двухдневные розыски Григория в учёных красноярских сферах не добавили ни единой крупицы цемента в построенное из рыхлого песка догадок геометрическое основание нынешней экспедиции.

Поскольку Матвей никак не прореагировал на краткий по форме, хоть и достаточно насыщенный содержанием доклад, Тарасюк счёл полезным добавить:

— Если не считать четырех палеолитических барельефов... Их нашли красноярские школьники на скалах на одном из енисейских островов, километрах в ста двадцати к западу от Темирбаша.

По дороге, в машине, Матвей сперва пересмотрел все до единой фотографии барельефов — смутных, едва заметных выбоин, в которых только с большой натяжкой можно было признать силуэты животных — не то лошадей, не то оленей.

Бурные воды многих тысяч паводков, лютые сибирские морозы и хлёсткие ветры сгладили поверхность утесов, слизали с неё пуды камня, до неузнаваемости изменив очертания барельефов.

— Не Саммили! — высказался наконец Матвей.

— Не Саммили, — согласился Тарасюк.

— Здесь всё или ещё есть?

— Пока всё...

— И сколько им лет?

Тарасюк пожал плечами.

— Ну, примерно?

— Говорят, седьмой — десятый век...

— До?

— Да нет, понимаешь ли... Нашей эры.

— Доказательства?

— Слабые...

Друзья вели свой неторопливый разговор, а между тем новенькие, с иголочки, улицы резко оборвались и по обе стороны шоссе замелькали деревья. Смолистый дух леса наполнил машину.

Потом хвойные стены раздвинулись, и впереди открылось небольшое лётное поле: укатанная взлетная полоса, бревенчатый домик аэровокзала, медлительная вертушка локатора.

А за лётным полем — совсем близко, рукой подать — начинали громоздиться горы. Сперва — пониже, с отлогими боками, отчётливо зазубренными зеленой тайгой. Дальше — всё выше и круче.

— Страна! — с гордостью первооткрывателя торжественно сказал Тарасюк, выйдя из машины.

Матвей промолчал.

Почему-то люди больше всего боятся того, что ждёт их впереди, хотя чаще следовало бы опасаться того, что находится сзади.

Когда, к примеру, говорят, что в недалёком будущем ракеты станут обычным пассажирским транспортом, делается как-то не по себе. Вспоминается барон Мюнхаузен верхом на ядре. Или ведьма на помеле. И забывается, что вчера ещё на реактивных самолетах поднимались к небу лишь самые отчаянные храбрецы, а сегодня реактивная авиация возит бабушек в гости к внукам...

Именно в силу этих причин и предрассудков мушкетеры с удовольствием разглядывали маленький, по-стрекозьему четырёхкрылый самолётик, уютно прикорнувший на зелёном газончике лётного поля. Его даже не хотелось называть самолётом — это был аэроплан. Тара-сюку он казался почти одушевлённым существом, и во всяком случае — гораздо более симпатичным, чем любая многоместная машина.

Всю беспочвенность своего влечения к архаике они ощутили в полной мере уже на взлете. «Чёртов кукурузник», как немедленно окрестил Тарасюк ни в чём не повинную машину, одновременно обругав ни в чём не повинный злак, с самого начала повел себя подобно необъезженному коню на манеже. То вставал на дыбы, то вдруг подбрасывал круп, то начинал метаться из стороны в сторону. Причем в отличие от манежа здесь нельзя было ни остановить коня, ни соскочить с него.

— Неравномерный нагрев атмосферы! — пояснял Матвей, мужественно сцепив челюсти и упершись пятками в противоположное сиденье, в то время как «кукурузник» с ускорением девять целых восемьдесят одна сотая метра на секунду в квадрате проваливался в очередные тартарары.

— Вертикальные токи! — бормотал Григорий, стараясь не раскрывать рта.

Только над самым Темирбашем болтанка стихла, и оцепенелым взглядам мушкетёров предстал старинный горнозаводский городок — собственно, даже не один городок, а целое семейство больших и малых скоплений домов и домиков, окрашенных в весёлые, светлые цвета — песочный, абрикосовый, светло-зелёный. Между посёлками торчало несколько обшитых досками башенок — шахтных копров, дымили трубы из ярко-красного и белого кирпича. В самой середке небольшого плато темнела круглая ямина с крутыми бортами. По её дну ползли грузовики.

Своенравные прыжки «кукурузника» оказались как бы увертюрой ко всему дальнейшему.

— Закон максимального свинства! — в сердцах сказал Тарасюк главному инженеру Темирбашского горно-металлургического комбината, когда тот развернул перед ними полотнище, из которого с успехом можно было выкроить экран кинотеатра средней руки. Всю карту густейшим образом покрывали условные обозначения «погашенных» и действующих шахт, самых разнообразных сооружений, жилых зданий, транспортных, электрических и всяких иных коммуникаций. Только очень дошлый чёрт не сломил бы себе ногу в этом хаосе давно обжитого людьми куска земли.

Темирбашский прииск существовал чуть ли не с петровских времен... А сколько веков до того брали здесь люди лежавшую на самой поверхности медную руду, а ещё раньше твёрдый блестящий кремень, сказать не мог никто.