Томас Диш - Концлагерь

Бобби: Луи, помните, что я вчера говорил — о гнетущих мыслях?

Я: Вы говорили, мне плохо настолько, насколько мне кажется, что мне плохо.

Бобби: Вот, совсем другое дело! Так — по сигналу «поехали» переворачиваете страницу и начинаете с первого теста. Договорились? (Пепсодентовая улыбка до ушей). Поехали.

Л: Пошел ты…

Бобби: (Не отводя глаз от секундомера). Давайте-ка попробуем еще разок, хорошо? Поехали.

Живет Бобби в Санта-Монике, у него двое детей, мальчик и девочка. Он активный общественник и занимает пост казначея в окружном отделении Демократической партии. В политическом плане он считает себя «скорее либералом, нежели наоборот». Нынешняя война безоговорочной поддержкой в его лице не пользуется; он считает, нам следовало бы принять предложение русских и сесть за стол переговоров с целью положить конец применению нашей стороной в наступательных операциях бактериологического оружия — по крайней мере, «в так называемых нейтральных странах». Но отказники, по его мнению, «перегибают палку».

У него хорошие зубы.

Самый что ни на есть прототип Зоннлиха из моей пьесы. Иногда у меня возникает нехорошее ощущение, что это я сочинил чудище сие медоточивое.

Бобби — образцовый юный управленец и (соответственно) апологет коллективного труда — придумал для своих подопытных кроликов тесты, которые надо сдавать тандемом. Сегодня интеллект мой первый раз примерил на себя эти парные каторжные колодки. Каюсь, по простоте душевной мне даже понравилось а Бобби так и вообще из кожи вон вылез, разыгрывая ведущего телевикторины.

Когда кто-то из нас отвечал на какой-нибудь совсем уж эзотерический вопрос, он шумно ликовал:

— Грандиозно, Луи! Абсолютно грандиозно! Ну разве не грандиозно, уважаемые зрители?

Бедняга Щипанский, с которым нас для данного мероприятия и сковывают одной цепью, от игрищ совершенно не в восторге.

— За кого он меня тут держит? — побаловался он мне. — За цирковую обезьяну, что ли?

В кругу «прыщиков» кличка Щипанского — Чита. Увы, чертами лица он и вправду схож с шимпанзе.

Следующий раунд со Щипанским. Вчера вечером, пока писал (44), осознал, что мне очень хочется продолжения викторины. Зачем? И с какой стати — при том, что все остальное время голова занята куда активней (планирую в натуре соорудить Музей Фактов в пустующем театре Джорджа; сочиняю кое-какие довольно любопытные вирши на немецком; выстраиваю замысловатую аргументацию в мысленном споре с Леви-Строссом), — так долго расписывать единственный на дню час, убитый программой обязательных выступлений?

Ответ простой: мне одиноко. Поговорить с остальными ребятишками у меня получается только в перерыве.

Сегодня в паузе между раундами спросил Щипанского, чем они занимаются со Скиллимэном. Тот в ответ выстрелил длинной очередью терминов — должно быть, рассчитывал, что я увязну. Я мастерски вернул подачу, и в самом скором времени Щипанский кололся вовсю.

Насколько я понял из его откровений, теперь Скиллимэн пытается разработать нечто типа геологической бомбы — вроде того несчастного случая в Моголе, только масштабом куда крупнее. Он жаждет вздымать из земли новые горные цепи. Фаустовские позывы всегда ориентированы на головокружительные высоты.

Секунд несколько безмятежно посрывав всякие такие эдельвейсы, я затронул — с предельной осторожностью — вопрос о возможной моральной подоплеке подобных исследований. Обладает ли каждый выпускник неотъемлемым правом пройти посвящение в мистерии катаклизма? Щипанский впал едва ли не в кататонию.

Пытаясь исправить ошибку, я попробовал втянуть в разговор Бобби напомнил тому его же собственные, прозвучавшие в давешней доверительной беседе слова о бактериологическом оружии. Не будет ли, кинул я тезис, геологическое оружие еще хуже, еще безответственней?

Трудно сказать, отозвался Бобби; он тут не специалист. Как бы то ни было, а у нас, в лагере А., занимаются чистой наукой. Моральным или аморальным может быть только практическое применение знания, но никак не само знание. И прочий бальзам на душу. Но Щипанский признаков жизни не подавал. Я задел какую-то не ту струну, совершенно не ту.

На сегодня, поступила команда, с тестами все. Когда Щипанский вышел, Бобби позволил себе проявить максимум суровости, какой допускала его широкая натура.

— Это было ужасно, — рвал и метал он. — После вас у парнишки такая депрессия…

— А я тут при чем?

— При всем!

— Да ладно, не горюйте, — сказал я и похлопал его по спине. — Вечно вы во всем темную сторону ищете.

— Сам знаю, — подавленно отозвался он. — Пытаюсь с собой бороться, но иногда не выходит, хоть ты тресни.

На ленче Щипанский подсел за мой уставленный тарелками столик.

— Не возражаете?..

Какое самоуничижение! Можно подумать, возрази я, он тут же перещелкнет тумблер бытия и устранит за подобную наглость себя самое из картины мира.

— Никоим образом, Щипанский. Последнее время мне очень не хватает компании. У вас, у новеньких, со стадным чувством как-то напряженно, если с предыдущей паствой сравнить.

Это я не просто так расшаркивался. Трапезничать мне частенько приходится в гордом одиночестве. Сегодня в столовой, кроме Щипанского, были еще трое «прыщиков», но те предпочитали держаться особняком и, жуя свои замысловатые, со множеством вложений, ниццы, неразборчиво бубнили какие-то цифры.

— Наверно, вы меня совсем презираете, — начал Щипанский, с несчастным видом болтая ложкой в холодном супе со шпинатом. — Наверняка вы думаете, что в голове у меня совсем ничего нет.

— После наших с вами тестов? Это вряд ли.

— А, тесты! С тестами у меня проблем никогда и не было, я не о том. Но в колледже такие, как вы… гуманитарии… думаете, что раз человек занимается точными науками, у него нет… — Кончиком ложки он резко отодвинул тарелку взбаламученного супа; с ложки капало.

— Души?

Он кивнул, не отрывая взгляда от супа.

— Но это не так. У нас тоже есть чувства, как и у всех. Может, только мы их не так открыто проявляем. Вам-то легко говорить о совести и… всяком таком. Вам-то — никто никогда не предложил бы. при выпуске двадцать пять тысяч в год.

— Вообще-то многие мои бывшие одногруппники, которые могли бы стать поэтами или художниками, зарабатывают вдвое больше — в рекламе или на телевидении. В наше время для кого угодно найдется своя форма проституции. Если уж совсем ничего не светит, можно податься в профсоюзные лидеры.

— М-м… А что это вы едите? — поинтересовался он, кивая на мою тарелку.