Чарльз Шеффилд - Холоднее льда

Тристан Морган одарил ее взором оскорбленной невинности.

— Я собирался оказать вам большую услугу. Вы знаете, что Вильса Шир сейчас в системе Юпитера? Ну так вот, я взял ее на станцию «Геба», а затем в далекий круиз по атмосфере планеты. Ее агент чуть с ума не спятил, когда об этом узнал. Но ей страшно понравилось. И Вильса оказала мне ответную услугу. Сегодня вечером в семь пятьдесят она дает первое представление своей новой законченной работы, «Галилеевой сюиты». И она организовала для меня контрамарки. Целых три штуки. Я предлагаю вам одну!

Не раздумывая, Нелл включила свою камеру. Тристан Морган был до странности импульсивным мужчиной, и слова выскакивали из него так, точно внутри у него было давление по меньшей мере в десять атмосфер. Вильса Шир? Это имя было Нелл смутно знакомо, но и только. Она видела его где-то в сводках новостей.

Хильда Брандт качала головой.

— Я бы хотела, Тристан, очень бы хотела. Но у меня слишком плотный график. Я должна вернуться обратно на Европу, а сюда я прибыла только затем, чтобы встретить доктора Перри... — она улыбнулась Джону, дублируя ту материнско-собственническую улыбку, которую Нелл уже успела подметить, — и увидеть его знаменитый погружаемый аппарат. А теперь я должна бежать.

— Вильса Шир, — неожиданно сказал Джон. — Известная клавишница? У меня есть дюжина ее записей — дома, в моей тихоантарктической коллекции. Она по-настоящему хороша — так же хороша, как Фехманн. Я специально смотрел, не дает ли она концертов на Земле, но, по-моему, она их там не давала. Если вы не сможете остаться и послушать ее, доктор Брандт, вы очень многое потеряете.

Джон обращался к Хильде Брандт, но смотрел на Тристана Моргана, причем так, что этот взгляд сложно было неверно истолковать.

— Разумеется, вы можете пойти, — почти без паузы сказал Тристан. — Теперь у меня есть две свободные контрамарки. Вы правы — Вильса живет на Поясе и никогда не бывает на Земле. По сути, это ее первый визит в систему Юпитера. — Тут в его глазах зажглась новая мысль. — Знаете, очень забавно, что вам случилось упомянуть Фехманна, потому что не далее как вчера я слушал, как Вильса Шир исполняет клавишную аранжировку Фехманном финала моцартовского скрипичного квартета — К 464. Вы ее знаете?

— У меня есть запись этой аранжировки, исполненной самим Фехманном. Ля-мажор, верно? Как он с полифонией справляется!

— Действительно. Однако Вильса смещает акцент, и получается еще лучше.

Хильда Брандт поймала взгляд Нелл и снисходительно улыбнулась. «Ох уж эти парни», — сказала ее улыбка.

— Итак, вы были с Джоном Перри на большинстве его последних погружений. — Брандт уже не обращала внимания на двух мужчин, которые с головой ушли в обсуждение псевдофуговых форм, обнажая ту сторону Джона Перри, с которой Нелл еще не сталкивалась. — Не был ли это, в частности, тот раз, когда погружаемый аппарат встретился с глубинным извержением и испытал превышение допустимого давления на корпус? Должно быть, это было очень страшно.

— Для меня, но не для Джона. Его ничто не пугает. — Не то чтобы Хильда Брандт протягивала ей оливковую ветвь, но была близка к тому. И это давало Нелл возможность доказать, что она тоже кое-что знает — да, узнала специально для программы, но разве об этом требовалось рассказывать? — о глубоководных исследованиях и о формах жизни у гидротермальных отдушин.

Лучший шанс ей представиться не мог. Нелл придвинулась поближе к Хильде Брандт и приступила к саморекламе.

Джон Перри обожал жизнь на плавучей базе Тихоантарктики, но даже он вынужден был признать, что она имела свои ограничения. Наружная окружающая среда все время менялась. Джон испытывал постоянную радость, пока массивный сегментированный понтон двигался под солнцем и дождем, по плоским гладям и сквозь воющие штормы. И все же внутри этой меняющейся окружающей среды ему приходилось иметь дело с одной и той же фиксированной группой людей: персоналом Тихоантарктики-14, а время от времени со своими коллегами на других плавучих базах. Невесть по какой причине работа на Тихоантарктике привлекала очень мало меломанов. А потому, хотя Джон прослушивал массу записанной музыки, ему почти не с кем было о ней поговорить — и уж совершенно определенно там не водилось таких знающих и горящих энтузиазмом людей, как Тристан Морган. Он уже знал, что будет скучать по Тристану, когда вернется на Землю.

Кроме того, на Земле Джон находил еще меньшую возможность послушать живые музыкальные представления. За шесть лет на Тихоантарктике-14 ему удалось посетить всего лишь с полдюжины концертов. И ни один из них не давался в масштабах Большого концертного зала на Ганимеде.

По сути, Джон не был уверен, что любой земной зал, до войны или после, смог бы посоперничать с тем, что он видел теперь. Он все оглядывался, пока опоздавшие члены аудитории устраивались на своих местах, и в итоге решил, что низкая гравитация отвечала за большую часть обескураживающего эффекта. В поле тяготения всего в одну седьмую земного стены могли воспарить до нелепых высот, тогда как гофрированные перекрестные детали далекого потолка поражали землянина своей неестественной тонкостью и хрупкостью. Весь зал был вычерпан из внутренностей Ганимеда со щедростью необычайной — он составлял метров сто двадцать в вышину и еще больше в ширину. Сиденья были славно разделены, но расположены слоистыми уступами, так что зрители в передних ряды находились где-то у Джона под ногами. Он видел их сквозь тонкую сетку стекловолокна, что поддерживала ярус, где сидели он, Тристан Морган и Нелл Коттер. Это было все равно что занимать ненадежное сиденье в открытом космосе, если не считать того, что любое падение стало бы медленным, управляемым и вряд ли причинило бы упавшему серьезные повреждения.

Одно, по крайней мере, было здесь общим с земными концертами. Хотя музыка по расписанию должна была начаться через считанные секунды, в публике все еще шло какое-то брожение. Всем вдруг вздумалось дружно откашливаться. Джон снова взглянул на программку. Концерт должен был начаться довольно традиционно, с клавишных произведений Баха, фантазии и фуги ля-минор. Дальше следовала посмертная соната си-бемоль Шуберта, а в заключение — «Галилеева сюита». Вильса Шир изрядно рисковала, предлагая публике сравнивать свою новую композицию с двумя величайшими клавишными работами в истории.

Занавеса там не имелось, но дизайнеры сотворили какую-то хитрость со светом и зеркалами. В один момент сцена казалась голой. А в следующий Вильса Шир уже сидела там за открытым роялем. К публике был обращен ее профиль.

Она начала сразу же, после самого кратчайшего взгляда и улыбки в сторону слушателей. Джон уловил вспышку белых зубов на темно-коричневом лице. Музыка началась, и он в нее погрузился.