Рэй Брэдбери - Зеленые тени, Белый Кит

Но теперь песней, научившей меня большему, чем я мог высказать, она успокаивала себя.

Я ждал, пока она уверенно играла третий куплет, и только потом снова прошел мимо нее, приподняв шляпу.

Но ее глаза были закрыты, и она слушала то, что делали ее пальцы, перебирая струны, как нежные пальчики молодой девушки, которая впервые познала дождь и подставляет свои ладони под его прозрачные струи.

Она продолжала, нисколько не беспокоясь, потом слишком беспокоясь, а потом ровно столько, сколько нужно.

Ее губы были чуть поджаты.

«На волосок от гибели», — подумал я. Еще бы чуть-чуть.

Я оставил их, двух подруг, встретившихся на улице, — ее и арфу. И побежал в отель, чтобы поблагодарить ее единственным известным мне способом — делать свою работу, причем на отлично.

Но по дороге заглянул в паб «Четыре провинции».

Под музыку по-прежнему шагали легкой поступью, и по клеверу ходили осторожно, и ни одного любовника не поранили, когда я распахнул дверь в поисках того человека, чью руку мне хотелось бы пожать больше всего.

Глава 22

Так оно и продолжалось. День за днем я загарпунивал и свежевал Кита, перечитывал Марка Аврелия и восхищался его самоубийством. Потом каждый вечер садился в такси и отправлялся обсуждать свою дневную восьмистраничную норму сценария с человеком, который слезал с женщин только для того, чтобы скакать за гончими псами. Затем каждую полночь, готовый окунуться в проливной дождь и возвратиться в отель «Роял Гиберниан», я будил килкокскую телефонистку и просил соединить с самым теплым в городе, хоть и совершенно необогреваемым, местом.

— Паб Гебера Финна? — кричал я в трубку, когда меня соединяли. — Майк у вас? Попросите, чтобы он приехал за мной.

Я представил себе картину: местные парни выстроились у баррикады и глядятся в щербатое зеркало замерзшего зимой пруда, уходя под его великолепный лед. Мне слышно, как Гебер Финн зовет нараспев Майка, а тот отзывается:

— Все, одна нога здесь, другая там!

Из прежнего опыта я знаю, что процесс, именуемый «одна — здесь, другая — там», вовсе не душераздирающий, не оскорбляющий достоинства и не рвущий кружев беседы, сплетенной искусно, с замиранием сердца, в пабе «У Финна». Скорее, это медленный отрыв, степенный поклон, когда центр тяжести дипломатично смещается в дальний, пустующий конец зала, где одиноко мается забытая всеми дверь.

По моим расчетам, большая часть полночного пути — через паб Гебера Финна — отнимала у Майка полчаса. Меньшая — от паба до дома, где я его дожидался, — минут пять.

Так было и поздней февральской ночью перед Великим постом, когда я позвонил и стал ждать.

Наконец из ночного леса вылетел «неш» 28-го года выпуска, торфяно-бурый, как шевелюра Майка. Машина и водитель, с одышкой, хрипом и присвистом, непринужденно, легко и плавно вкатились во двор; я сбежал по ступеням под безлунное, блещущее звездами небо, в ночь, когда дождь для разнообразия решил не идти.

Сквозь окно машины я вперился в царивший внутри кромешный мрак: приборная доска много лет как угасла.

— Майк?

— Кто же еще, — послышался доверительный шепоток. — Славный теплый вечерок, не правда ли?

Термометр показывал сорок по Фаренгейту, но Майк никогда не бывал южнее Типперари; погода — штука относительная.

— Славный теплый вечерок. — Я сел на переднее сиденье и с силой захлопнул истошно визжащую дверцу, так что из нее посыпалась ржавчина. Иначе нельзя.

— Ну как жизнь, Майк?

— Гм, — машина покатила по ухабам лесной дороги, — здоровье в порядке. Чего еще желать, если завтра Пост?

— Пост, — задумчиво повторил я. — А в чем ты откажешь себе на время Поста, Майк?

— Я вот подумываю, — тут вдруг Майк затянулся сигаретой, и розовая морщинистая маска его лица проступила сквозь дым, — не бросить ли эту дурную привычку? Обходится как золотая коронка, а легкие забивает, просто жуть. Это ж какой убыток, если прикинуть, за год. Так что ты не увидишь у меня в зубах этой отравы за все время Поста, а там, — кто знает? — глядишь, и совсем брошу.

— Браво! — воскликнул я, некурящий.

— Вот и я себе говорю «браво», — просипел Майк, щурясь от дыма.

— Желаю удачи.

— Это не помешает, — прошептал Майк, — когда имеешь дело с такой разорительной привычкой.

И мы устремились вперед, уверенно управляя машиной и обдуманно балансируя, в объезд торфяной низины, сквозь туман в Дублин, запросто проделывая тридцать одну милю в час.

Простите, если повторяюсь: таких осторожных водителей, как Майк, не сыскать в целом свете, даже в самой что ни на есть трезвой, крохотной, тихой, источающей мед и молоко стране.

Прежде всего, Майк — сама невинность и святость по сравнению с лос-анджелесскими, парижскими и мексиканскими шоферами, которые, плюхнувшись на сиденье, включают кнопочку с надписью «паранойя», или со слепцами, которые, забросив оловянные кружки и белые трости, но по-прежнему в черных голливудских очках, оглашают безумным гоготом Виа-Венето, и только тормозные колодки сыплются, словно карнавальный серпантин, из окон их гоночных машин. Вот развалины Рима после того, как его разнесли рокеры-мотоциклисты, — ночами под окнами вашей гостиницы вы слышите, как они с ревом проносятся по темным римским улицам — христиане, летящие в львиные рвы Колизея.

Так вот, Майк. Посмотрите, как ласково его руки касаются руля в плавном, подобном движению часовых стрелок, вращении, бесшумном, как зимние созвездия, опадающие снежинками с неба. Вслушайтесь, как он спокойным ночным голосом околдовывает дорогу, выдыхая мглу, ласково поглаживая ногой педаль бормочущего акселератора. Скорость — тридцать. Ни милей меньше, ни двумя больше. Майк в надежном челне скользит по бархатному, душистому озеру, где отдыхает Время. Любуйтесь, сравнивайте. Приворожите к себе этого человека летними травами, одаривайте его серебром, крепко жмите руку после каждой поездки.

— Спокойной ночи, Майк, — сказал я у гостиницы. — Увидимся завтра.

— С Божьей помощью, — пробормотал Майк.

И плавно отъехал.

Пропустим двадцать три часа на сон, завтрак, обед, ужин и последнюю стопку на ночь глядя. Пусть в дожде и торфяной мгле растворятся часы, потраченные на превращение дурного сценария в хороший. И вот молодой писатель вновь выходит в полночь из георгианской усадьбы. Из двери выплескивается на ступеньки теплый свет, словно язык пламени из камина. Я на ощупь, как по азбуке Брейля, вслепую двигаюсь в тумане к автомобилю, который, я знаю, должен быть здесь, слышу в незрячем воздухе пыхтение его раздувшегося астматического сердца и кашель Майка, за который он платит дорогую цену.