Клиффорд Саймак - Принцип оборотня

Пирамида стояла слева перед рядами стульев. Она тускло поблёскивала и излучала широкую, слегка пульсирующую полосу света.

– Не подходите слишком близко, – посоветовал капитан. – Вы можете испугать его.

Элин не ответила. Она смотрела на пирамиду. От ужаса и изумления, внушаемых этим странным предметом, к горлу подкатывал удушливый комок.

– Можно приблизиться ещё на два-три ряда, – сказал капитан. – Но подходить вплотную нельзя. Мы же толком ничего не знаем о ней.

– Испугать? – переспросила Элин.

– Не знаю, – ответил капитан. – Уж так эта штука себя держит. Будто боится нас. Или просто не желает иметь с нами никаких дел. До недавнего времени было по-другому. Она была чёрной. Кусочек пустоты. Создала собственный мир и воздвигла вокруг него всевозможные защитные приспособления.

– А теперь он знает, что мы не причиним ему вреда?

– Ему?

– Эндрю Блейку, – пояснила она.

– Вы знали его, мисс? Так сказал мистер Уилсон.

– Я трижды встречалась с ним, – ответила она.

– Насчёт того, знает ли он, что мы не причиним ему вреда, – проговорил капитан. – Возможно, в этом все дело. Кое-кто из учёных так думает. Многие пытались изучать эту штуку… простите мисс Гортон, изучать его. Но далеко продвинуться им не удалось. У них почти нет материала для работы.

– Они уверены? – спросила Элин. – Они уверены, что это Эндрю Блейк?

– Там, под пирамидой, – сказал ей капитан. – У её основания с правой стороны.

– Туника! – воскликнула она. – Та самая, что я дала ему!

– Да, туника, которая была на нем. Вот она, на полу. Один только краешек торчит. Не отходите от меня слишком далеко, – предупредил капитан. – Не приближайтесь к нему.

Элин сделала ещё шаг и остановилась. Глупо, подумала она. Если Эндрю здесь, он знает, знает, что это я, и не испугается. Знает, что я не принесла ему ничего, кроме своей любви.

Пирамида мягко пульсировала.

Но он может и не знать, раздумывала Элин. Может, Блейк укрылся здесь от всего мира. И если он это сделал, значит у него была причина.

Интересно, каково это – вдруг узнать, что твой разум – разум другого человека, разум, взятый взаймы, ибо собственного ты иметь не можешь, поскольку человек ещё недостаточно изобретателен, чтобы создать разум? Его изобретательности хватит, чтобы сделать кости, плоть, мозг, но не создать разум. А насколько тяжелее, должно быть, знать, что ты часть двух других разумов – по меньшей мере двух?

– Капитан, – сказала она, – а учёным известно, сколько там разумов? Их может быть больше трех?

– Кажется, они так и не пришли к общему мнению, – ответил он. – На сегодняшний день положение таково, что их может быть сколько угодно.

Сколько угодно, подумала Элин. Это – вместилище бесконечно большого числа разумов. Всей мысли Вселенной.

– Я здесь, – беззвучно сказала она существу, бывшему некогда Эндрю Блейком. – Разве ты не видишь, что я здесь? Если я буду нужна тебе, если ты когда-нибудь снова превратишься в человека…

Но почему Блейк должен опять превращаться в человека? Может быть, он превратился в эту пирамиду как раз потому, что ему не надо быть человеком? Не надо общаться с родом людским, частью которого он не может стать?

Она повернулась и неуверенно шагнула к выходу из церкви, потом снова вернулась назад. Пирамида мягко светилась, она казалась такой спокойной и прочной и вместе с тем такой отрешённой, что у Элин перехватило горло, а глаза наполнились слезами.

Я не заплачу, зло сказала она себе. Кого мне оплакивать? Эндрю Блейка? Себя? Спятившее человечество?

Он не мёртв, думала она. Но это, быть может, хуже смерти. Будь он мёртвым человеком, она могла бы уйти. Могла бы сказать: «Прощай».

Однажды Блейк обратился к ней за помощью. Теперь она уже не в силах помочь ему. Люди не в силах помочь ему. Вероятно, подумалось ей, он уже недоступен для человечества.

Она снова повернулась.

– Я пойду, – сказала она. – Капитан, прошу вас, идите рядом со мной.

28

Там было все. Громадные чёрные башни, вросшие в гранитную оболочку планеты, тянулись к небесам. Без движения застыла во времени зелёная, окружённая деревьями поляна, и какие-то животные резвились на её цветочном ковре. Над пурпурным, испещрённым пятнами пены морем возвышались воздушные завитки спирали бледно-розового сооружения. А по огромному, иссушенному жарой плато торчали во все стороны горчичные купола, в которых обитали разумы-отшельники. И не только купола – не только их изображения, перехваченные со звёзд, которые ледяными кристаллами раскинулись по небосводу над планетой песчаных и снежных дюн, – но и мысли, идеи и понятия, приставшие к изображениям, как комья земли пристают к выдернутым корням.

Мысли и понятия эти в большинстве своём были всего лишь отдельными, не связанными друг с другом частицами, но каждая из них могла послужить трамплином к решению логической задачи, задачи, которая поражает, а порой и пугает своей сложностью. И все же кусочки информации один за другим вставали на место и, единожды опознанные, стирались из активного восприятия, но каждый в любой момент можно было вызвать из каталога и восстановить.

Работа доставляла ему удовлетворение и радость, и это беспокоило его. Он ничего не имел против удовлетворения, но вот радость – это было плохо. Ощущение, которого раньше Мыслитель никогда не испытывал и которое не должен был испытывать теперь; нечто ему чуждое – эмоции. А эмоциям нет места, если хочешь достичь оптимальных результатов, думал он, с раздражением пытаясь истребить в себе радость.

Это как заразная болезнь, сказал себе Мыслитель. И заразился он ею от Оборотня. И ещё, возможно, от Охотника – существа, мягко говоря, весьма нестабильного. Теперь ему следует поостеречься: радость – уже достаточно скверно, но от этих двоих можно заразиться и другими аналогичными эмоциями, которые окажутся ещё хуже.

Он освободился от радости, выставил охрану против других опасностей и продолжал работу, дробя мысли и понятия до мельчайших составляющих, до формул, аксиом и символов, при этом следя за тем, чтобы в процессе не потерялась их суть, потому что суть понадобится позже.

Время от времени ему встречались обрывки информации, в которых явно что-то крылось, их следовало пометить и отложить, чтобы затем поразмыслить над ними или подождать, пока не появятся дополнительные данные. В целом выстраивалась достаточно прочная логическая основа, но при слишком дальних экстраполяциях увеличивались значения погрешности, и для корректировки требовались новые данные. Столько скользких мест на пути, на каждом шагу ловушки. Продвижение к решению требовало строжайшей дисциплины и постоянного самоконтроля, чтобы полностью исключить из процесса понятие собственного Я. И именно поэтому, подумал он, столь нежелательно влияние радости.