Солярис. Эдем. Непобедимый (сборник) - Лем Станислав
– Нет больше Хари, – сказал он медленно, выразительно, приблизив ко мне лицо, как будто нанес мне удар и теперь изучал результат.
– Она вернется… – прошептал я, закрывая глаза. В первый раз я этого на самом деле не боялся. Не боялся ее призрачного возвращения. Я не понимал, как мог его когда-то бояться.
– Выпей это.
Он подал мне стакан с теплой жидкостью. Я посмотрел на стакан и внезапно выплеснул все содержимое ему в лицо. Он отступил, протирая глаза, а когда открыл их, я уже стоял над ним. Он был такой маленький…
– Это ты?
– О чем ты говоришь?
– Не ври, знаешь о чем. Это ты говорил с ней тогда, ночью. И приказал ей дать мне снотворное… Что ты с ней сделал?! Говори!!!
Он что-то искал у себя на груди, потом достал измятый конверт. Я схватил его. Конверт был заклеен. Снаружи никакой надписи. Я рванул бумагу, изнутри выпал сложенный вчетверо листок. Крупные, немного детские буквы, неровные строчки. Я узнал почерк.
«Любимый, я сама попросила его об этом. Он добрый. Ужасно, что пришлось тебя обмануть, но иначе было нельзя. Слушайся его и не делай себе ничего плохого – это для меня. Ты был очень хороший».
Внизу было одно зачеркнутое слово, мне удалось его прочитать: «Хари». Она его написала, потом зачеркнула. Была еще одна буква, не то X, не то К, тоже зачеркнутая. Я уже слишком успокоился, чтобы устраивать истерику, но не мог издать ни одного звука, даже застонать.
– Как? – прошептал я. – Как?
– Потом, Кельвин. Успокойся.
– Я спокоен. Говори. Как?
– Аннигиляция.
– Как же это? Ведь аппарат?! – Меня словно подбросило.
– Аппарат Роше не годился. Сарториус собрал другой, специальный дестабилизатор. Маленький. Он действует только в радиусе нескольких метров.
– Что с ней?..
– Исчезла. Блеск и порыв ветра. Слабый порыв. Ничего больше.
– В небольшом радиусе, говоришь?
– Да. На большой не хватило материалов.
На меня начали падать стены. Я закрыл глаза.
– Боже… она… вернется, вернется ведь…
– Нет.
– Как это нет?
– Нет, Кельвин. Помнишь ту возносившуюся вверх пену? Начиная с этого времени уже не возвращаются.
– Не возвращаются?
– Нет.
– Ты убил ее, – сказал я тихо.
– Да. А ты бы не сделал этого? На моем месте? Отвечай!
Я вскочил и начал ходить все быстрее. От стены в угол и обратно. Девять шагов. Поворот. Девять шагов. Поворот.
Потом остановился перед ним:
– Слушай, подадим рапорт. Потребуем связать нас непосредственно с Советом. Это можно сделать. Они согласятся. Должны. Планета будет исключена из Конвенции Четырех. Все средства дозволены. Доставим генераторы антиматерии. Думаешь, есть что-нибудь, что устоит против антиматерии? Ничего нет! Ничего! Ничего! Абсолютно ничего! – кричал я с триумфом, ослепнув от слез.
– Хочешь его уничтожить? – спросил он. – Зачем?
– Уйди. Оставь меня!
– Не уйду.
– Снаут!
Я смотрел ему в глаза. «Нет», – ответил он движением головы.
– Чего ты хочешь? Чего ты хочешь от меня?
Он подошел к столу.
– Хорошо. Напишем рапорт.
Я отвернулся и опять принялся ходить.
– Садись.
– Оставь меня в покое.
– Существуют две стороны вопроса. Первая – это факты. Вторая – наши требования.
– И обязательно говорить об этом сейчас?
– Да, сейчас.
– Не хочу. Понимаешь? Меня это не касается.
– Последний раз мы посылали сообщение перед смертью Гибаряна. Это было больше двух месяцев назад. Мы должны уяснить точные закономерности появления…
– Ты перестанешь наконец? – Я схватил его за грудь.
– Можешь меня бить, – сказал он, – но я все равно буду говорить.
Я отпустил его.
– Поступай как знаешь.
– Дело в том, что Сарториус постарается скрыть некоторые факты. Я в этом почти уверен.
– А ты нет?
– Нет. Теперь уже нет. Это касается не только нас. Речь идет вот о чем. Выяснилось, что океан способен на разумную деятельность. Ему известно строение, микроструктура, метаболизм наших организмов…
– Отлично. Что же ты остановился? Проделал на нас серию… серию… экспериментов. Психической вивисекции. Опираясь на знания, которые выкрал из наших голов, не считаясь с тем, к чему мы стремимся.
– Это уже не факты и даже не выводы, Кельвин. Это гипотезы. В некотором смысле он считался с тем, чего хотела какая-то замкнутая, скрытая часть нашего сознания. Это могли быть дары…
– Дары! О господи!
Я начал смеяться.
– Перестань! – крикнул он, хватая меня за руку.
Я стиснул его пальцы и сжимал их все сильней, пока не хрустнули кости. Он смотрел на меня, прищурив глаза. Я отпустил его, отошел в угол и, стоя лицом к стене, сказал:
– Постараюсь не устраивать истерик.
– Все это не важно. Что мы предлагаем?
– Говори ты. Я сейчас не могу. Она сказала что-нибудь, прежде чем?..
– Нет. Ничего. Я считаю, что у нас появился шанс.
– Шанс? Какой шанс? На что? А-а… – проговорил я тише, глядя ему в глаза, и внезапно понял: – Контакт? Снова контакт? Мало мы – еще и ты, ты сам, и весь этот сумасшедший дом… Контакт? Нет, нет, нет. Без меня.
– Почему? – спросил он совершенно спокойно. – Кельвин, ты все еще инстинктивно относишься к нему как к человеку, а теперь даже больше, чем когда-либо. Ненавидишь его.
– А ты нет?
– Нет. Кельвин, ведь он слепой…
– Слепой? – Мне показалось, что я ослышался.
– Разумеется, в нашем понимании. Мы не существуем для него, как друг для друга. Лица, фигуры, которые мы видим, позволяют нам узнавать отдельных индивидуумов. Для него все это прозрачное стекло. Он ведь проникал внутрь нашего мозга.
– Ну хорошо. Но что из этого следует? Что ты хочешь доказать? Если он может оживить, создать человека, который не существует вне моей памяти, и сделать это так, что ее глаза, жесты, ее голос… голос…
– Говори! Говори дальше, слышишь!!!
– Говорю… говорю… Да, итак… голос… из этого следует, что он может читать в нас, как в книге. Понимаешь, что я хочу сказать?
– Да. Что если бы он хотел, он мог бы понять нас.
– Конечно. Разве это не очевидно?
– Нет. Вовсе нет. Ведь он мог взять только производственный рецепт, который состоит не из слов. Это сохранившаяся в памяти запись, то есть белковая структура, как головка сперматозоида или яйцо. В мозге нет никаких слов, чувств; воспоминание человека – это образ, записанный языком нуклеиновых кислот на многомолекулярных асинхронных кристаллах. Ну он и взял то, что было лучше всего вытравлено, крепче всего заперто, наиболее полно, наиболее глубоко отпечатано, понимаешь? Но он не обязательно должен понимать, что это для нас значит, какой имеет смысл. Так же, как если бы сумели создать симметриаду и бросили ее в океан, зная архитектуру, технологию и строительные материалы, но не понимая, для чего она служит, чем она для него является…
– Это возможно, – сказал я. – Да, это возможно. В таком случае он совсем… может, вообще не хотел растоптать нас и смять. Может быть. И только случайно… – У меня задрожали губы.
– Кельвин!
– Да, да. Хорошо. Уже все в порядке. Ты добрый. Он тоже. Все добрые. Но зачем? Объясни мне. Зачем? Для чего ты это сделал? Что ты ей сказал?
– Правду.
– Правду, правду! Что?
– Ты ведь знаешь. Пойдем-ка лучше ко мне. Будем писать рапорт. Пошли.
– Погоди. Чего же ты все-таки хочешь? Ведь не собираешься же ты остаться на станции?..
– Да, я хочу остаться. Хочу.
Старый мимоид
Я сидел у большого окна и смотрел в океан. У меня не было никаких дел. Рапорт, отработанный за пять дней, превратился теперь в пучок волн, мчащийся сквозь пустоту, где-то за созвездием Ориона. Добравшись до темной пылевой туманности, занимающей объем в восемь триллионов кубических километров и поглощающей лучи света и любые другие сигналы, он натолкнется на первый в длинной цепи ретранслятор. Отсюда, от одного радиобуя к другому, скачками длиной в миллиарды километров он будет мчаться по огромной дуге, пока последний ретранслятор, металлическая глыба, набитая тесно упакованными точными приборами, с удлиненной мордой направленной антенны, не сконцентрирует его последний раз и не швырнет дальше в пространство, к Земле. Потом пройдут месяцы, и точно такой же пучок энергии, за которым протянется борозда ударной деформации гравитационного поля Галактики, отправленный с Земли, достигнет края космической тучи, проскользнет мимо нее по ожерелью медленно дрейфующих буев и, усиленный ими, не уменьшая скорости, помчится к двум солнцам Соляриса.
