Кальде Длинного Солнца - Джин Родман Вулф
Квезаль протянул священный нож майтере Мрамор.
— Я думаю, что мы должны идти, майтера. Ты можешь остаться. Пригляди за огнем, пока он не догорит. Потом унеси пепел в мантейон и выброси его, как обычно. Быть может, среди пепла ты увидишь кости или зубы. Не касайся их, или, в любом случае, отнесись к ним по-другому, чем к остальному пеплу.
Майтера Мрамор поклонилась.
— И, как обычно, почисти алтарь. Если найдешь людей, которые смогут помочь тебе, перенеси его в мантейон. Как и Священное Окно.
Она опять поклонилась:
— Патера уже приказал мне так и сделать, Ваше Святейшество.
— Прекрасно. Как я и сказал, ты хорошая благоразумная женщина, майтера. Я с радостью увидел, что, вернувшись в киновию, ты надела на себя чепец. Я даю тебе разрешение войти в дом авгура. Там, внизу, старая женщина. Я думаю, что она уже пришла в себя и может идти домой. Наверху, на одной из кроватей, лежит мальчик. Можешь оставить его там или перенести в вашу киновию — делай то, что найдешь более удобным. Пригляди, чтобы он не перенапрягался и пил много воды. Заставь его поесть, если сможешь. И приготовь для него немного мяса.
Квезаль повернулся к Шелку:
— Я хочу опять осмотреть его, патера, пока майтера занимается огнем. И еще я собираюсь занять у вас свободную сутану, вашего аколита, я полагаю. Она вроде бы слишком коротка для вас, но должна подойти мне, и, когда мы повстречаемся с мятежниками… возможно, мы должны называть их слугами Королевы Витка, как-то так. Когда мы повстречаемся с ними, они должны с самого начала понять, кто я и вы такие; это может помочь.
— Я совершенно уверен, — сказал Шелк, — что патера Росомаха оказал бы вам любую помощь, какая только в его силах, Ваше Святейшество.
— Ты собираешься помочь майтере Мята, патера? — спросила майтера Мрамор, когда Квезаль заковылял к дому авгура. — Вы будете в ужасной опасности, оба. Я буду молиться за вас.
— Я больше беспокоюсь о тебе, чем о себе, — сказал ей Шелк. — Даже больше, чем о ней — она должна быть под защитой Ехидны, что бы там ни говорил Его Святейшество.
Майтера Мрамор подняла голову в слабой вымученной улыбке.
— Не волнуйся за меня. Обо мне заботится майтера Мрамор. — Неожиданно она коснулась его щеки теплыми металлическими губами. — Если увидишь моего сына, Кровинку, скажи ему, чтобы он тоже не волновался. Со мной будет все в порядке.
— Конечно, майтера. — Шелк поспешно шагнул назад. — До свидания, майтера Роза. Что касается тех помидоров — мне очень жаль, по-настоящему жаль, что все так случилось. Я надеюсь, что ты простила меня.
— Она ушла еще вчера, патера. Разве я не сказала тебе?
— Да, — пробормотал Шелк. — Да, конечно.
* * *
Гагарка лежал на полу туннеля. Он признался себе, что устал — устал и ослаб, голова кружилась. Когда он спал в последний раз? Во время деньстороны молпадня, после того, как оставил Сиськи и патеру, перед тем, как поехал на озеро. Но еще он поспал кучу времени на лодке перед штормом. Она и живодер тоже устали, даже больше, чем он, хотя они-то не ударялись головой. Они помогали в шторм, и Плотва погиб. Тур, который не сделал ничего, обязательно убил бы его, если бы представилась возможность. Гагарка представил себе Тура, стоящего над ним с дубинкой, похожей на ту, которую он видел, сел и поглядел вокруг.
Тур и солдат негромко переговаривались.
— Я на стреме. Ложись и спи, трупер, — сказал Кремень.
Гагарка опять лег, хотя ни один солдат не мог быть другом человеку вроде него; скорее он поверит Туру, хотя Туру он не доверяет вообще.
Какой сегодня день? Фелксдень. Или, более вероятно, фэадень. Жестокая Фэа, отвечающая за еду и исцеление. Жестокая, потому что еда означает убийство того, кого собираешься съесть, и нефиг притворяться, что это не так. Гелада, к примеру, убил Плотву, накинув удавку на шею, и съел его руку. Вот почему время от времени необходимо ходить в мантейон. Жертвоприношение покажет тебе, умирающий серый баран покажет тебе, его кровь плеснут в огонь, и бедняки поблагодарят Фэа или какого-нибудь другого бога за «эту хорошую еду». Жестокая, потому что исцеление более болезненно, чем смерть, доктор режет тебя, чтобы сделать тебе хорошо, ставит кость — и это очень больно. Плотва сказал, что кость в его голове сломана, треснула или что-то в этом роде, и он сам наверняка треснул, и про кость, вероятно, тоже правда, потому что иногда у него ужасно кружится голова и иногда он плохо видит даже то, что находится прямо перед ним. Белый баран, Фэа, если я это переживу.
А тогда должен был быть черный баран. Он пообещал Тартару черного барана, но на рынке был только один, который стоил больше, чем у него было, так что он купил серого. Это было перед последним разом, перед тем, как Киприда пообещала им, что все пройдет как по маслу, перед кольцом для Сиськи и браслетом для патеры. Вот почему начались все его неприятности, могет быть, из-за того, что баран был не того цвета. Так или иначе, они окрашивали этих «черных» баранов…
Вверх по дереву и на крышу, потом внутрь, через чердачное окно, но голова кружится все сильнее и сильнее, и дерево стало таким высоким, что его верхушка касается тени, задевает эту гребаную тень мертвыми листьями, которые шуршат и шуршат, и крыша все выше и выше, а Тур свистит все громче и громче с угла улицы, потому что прыгуны уже почти под этим гребаным деревом.
Он встал на сук и пошел по нему, глядя, как крыша улетает от него вместе со всеми черными остроконечными крышами Лимны, как старая лодка старика уплывает прочь с Рычащей Сциллой у штурвала, Сциллой, которая не проникает в голову Сиськи, но натягивает ее поводья, удерживает ее шенкелями, вонзает в нее шпоры, Шпорящая Сцилла, бойцовый петух, шпорящий Сиськи, чтобы заставить ее идти рысью. Маленький шаг, и еще, и еще, и крыша стала дальше, чем раньше, выше, чем верхушка этого гребаного дерева, и его нога поскользнулась в том месте, где кровь Гелады промочила гладкую серебристую кору, и он упал.
Вздрогнув, он очнулся, весь дрожа. Что-то теплое лежало рядом с ним, близко, но почти не касаясь. Он повернулся на бок, так, чтобы ноги
