Станислав Лем - Солярис. Эдем

– Что не совпадало?

– Ну, что мне не нужен сон и что я все время должна быть около тебя. Вчера утром я еще думала, что ты меня ненавидишь, и от этого была несчастна. Какая же я была глупая. Но скажи, сам скажи, разве я могла представить? Ведь он совсем не ненавидел ту, свою, но как о ней говорил! Только тогда я поняла! Только тогда я поняла, что, как бы я ни поступила, это все равно, потому что, хочу я или нет, для тебя это все равно должно быть пыткой. И даже еще хуже, потому что орудия пытки мертвые и безвинные, как камень, который может упасть и убить. А чтобы орудие могло желать добра и любить, такого я не могла себе представить. Мне хотелось бы рассказать тебе хотя бы то, что во мне происходило тогда, когда поняла, когда слушала эту пленку. Может быть, это принесет тебе какую-то пользу. Я даже пробовала записать…

– Поэтому ты и зажгла свет? - спросил я, с трудом издавая звуки сдавленным горлом.

– Да. Но из этого ничего не вышло. Потому что я искала в себе… - их - чего-то другого, была совершенно сумасшедшей. Некоторое время мне казалось, что у меня под кожей нет тела, что во мне что-то другое, что я только… только снаружи… Чтобы тебя обмануть. Понимаешь?

– Понимаю!

– Если так вот лежать часами в ночи, то мыслями можно уйти далеко, в очень странном направлении, знаешь…

– Знаю…

– Но я чувствую сердце и еще помнила, что ты брал у меня кровь. Какая у меня кровь, скажи мне, скажи правду. Теперь ведь можно.

– Такая же, как моя.

– Правда?

– Клянусь тебе!

– Что это значит? Знаешь, я думала, что, может быть, то спрятано где-то во мне, что оно… ведь оно может быть очень маленьким. Но я не знала где. Теперь я думаю, что это были просто увертки с моей стороны, я очень боялась того, что хотела сделать, и искала какой-то другой выход. Но, Крис, если у меня такая же кровь… если все так, как ты говоришь, то… Нет, это невозможно. Ведь я уже умерла бы, правда! Значит, что-то все-таки есть, но где? Может, в голове? Но я ведь мыслю совершенно обычно… и ничего не знаю… Если бы я мыслила тем, то должна была бы сразу все знать и не любить, только притворяться и знать, что притворяюсь… Крис, прошу тебя, скажи мне все, что знаешь, может быть, удастся что-нибудь сделать?

– Что должно удасться?

Она молчала.

– Хочешь умереть?

– Пожалуй, да.

Снова стало тихо. Я стоял перед ней, съежившийся, глядя на пустой зал, на белые плиты эмалированных предметов, на блестящие рассыпанные инструменты, как будто отыскивая что-то очень нужное, и не мог этого найти.

– Хари, можно мне что-то тебе сказать?

Она ждала.

– Это правда, что ты не точно такая же, как я. Но это не значит, что ты хуже. Наоборот. Впрочем, можешь думать об этом что хочешь, но благодаря этому… ты не умерла.

Какая-то детская, жалобная улыбка появилась на ее лице.

– Значит ли это, что я… бессмертна?

– Не знаю. Во всяком случае гораздо менее смертна, чем я.

– Это страшно, - шепнула она.

– Может быть, не так, как кажется.

– Но ты не завидуешь мне…

– Хари, это, пожалуй, вопрос твоего… предназначения, так бы я это назвал. Понимаешь, здесь, на Станции, твое предназначение в сущности так же темно, как и мое и каждого из нас. Те будут продолжать эксперимент Гибаряна, и может случиться все…

– Или ничего…

– Или ничего. И скажу тебе, что хотел бы, чтобы ничего не случилось, даже не из страха (хотя он тоже играет какую-то роль), а потому, что это ничего не даст. Только в этом я совершенно не уверен.

– Ничего не даст. А почему? Речь идет об этом… океане?

Она вздрогнула.

– Да. О контакте. Они думают, что это очень просто. Контакт означает обмен какими-то сведениями, понятиями, результатами… Но если нечем обмениваться? Если слон не является очень большой бактерией, то океан не может быть очень большим мозгом. С обеих сторон могут, конечно, производиться какие-то действия. В результате одного из них я смотрю сейчас на тебя и пытаюсь тебе объяснить, что ты мне дороже, чем те двенадцать лет, которые я посвятил Солярису, и что я хочу быть с тобой. Может, твое появление должно быть пыткой, может, услугой, может, микроскопическим исследованием. Выражением дружбы, коварным ударом, может, издевательством? Может быть, всем вместе или - что кажется мне самым правдоподобным - чем-то совсем иным. Но в конце концов разве нас должны занимать намерения наших родителей, как бы они друг от друга ни отличались? Ты можешь сказать, что от этих намерений зависит наше будущее, и с этим я соглашусь. Не могу предвидеть того, что будет. Так же, как ты. Не могу даже обещать тебе, что буду тебя всегда любить. После того, что случилось, я ничему не удивлюсь. Может, завтра ты станешь зеленой медузой? Это от нас не зависит. Но в том, что от нас зависит, будем вместе. Разве этого мало?

– Слушай, - сказала она, - есть что-то еще. Я… на нее… очень похожа?

– Была похожа… но теперь… я уже не знаю этого точно.

– Как это?

Она смотрела на меня большими глазами.

– Ты ее уже заслонила.

– И ты уверен, что не ее, а меня?… Меня?…

– Да. Тебя. Не знаю. Боюсь, что, если бы ты и вправду была ею, я не мог бы любить.

– Почему?

– Потому что сделал ужасную вещь.

– Ей?

– Да. Когда были…

– Не говори.

– Почему?

– Потому что хочу, чтобы ты знал: я - не она.

Разговор

На следующий день, вернувшись с обеда, я нашел на столе под окном записку от Снаута. Он сообщал, что Сарториус пока прекратил работу над аннигилятором и пытается в последний раз воздействовать на океан пучком жесткого излучения.

– Дорогая, - сказал я Хари, - мне нужно сходить к Снауту.

Красный восход горел в океане и делил комнату на две части. Мы стояли в тени. За ее пределами все казалось сделанным из меди, можно было подумать, что любая книжка, упав с полки, зазвенит.

– Речь идет о том эксперименте. Только не знаю, как это сделать. Я хотел бы, понимаешь…

– Не объясняй, Крис. Мне так хочется… Если бы это не длилось долго…

– Ну, немного поговорить придется. Слушай, а если бы ты пошла со мной и подождала в коридоре?

– Хорошо. Но если я не выдержу?

– Как это происходит? - спросил я и быстро добавил: - Я спрашиваю не из любопытства, понимаешь? Но, может быть, разобравшись, ты смогла бы с этим справиться.

– Это страх, - ответила она, немного побледнев. - Я даже не могу сказать, чего боюсь, потому что, собственно, не боюсь, а только… как бы исчезаю. В последний момент чувствую такой стыд, не могу объяснить. А потом уже ничего нет. Поэтому я и думала, что это такая болезнь… - кончила она тихо и вздрогнула.

– Может быть, так только здесь, на этой проклятой Станции, - заметил я. - Что касается меня, то сделаю все, чтобы мы ее как можно быстрее покинули.