Дело совести (сборник) - Блиш Джеймс Бенджамин
Ели они молча, но в спокойном взгляде Лью Микелису непрерывно чудился безмолвный вопрос. Злясь на себя самого, химик лихорадочно пытался соображать, но нужные слова никак не желали находиться. Зря он вообще втянул ее в эту историю. Нет, все равно, так и так обратились бы к Лью; кто еще мог выходить Эгтверчи в младенчестве — у любого другого вышло бы только хуже. Но наверняка ведь можно было сделать как-то так, чтоб она глубоко не привязывалась…
Нет, нельзя; она ведь женщина. А он — хочешь не хочешь, а задуматься о своей роли надо — как раз мужчина. Без толку; он просто не знает, что и думать; передача Эгтверчи напрочь выбила его из колеи, и логически размышлять он совершенно не в силах. Похоже, все утыкалось в обычный у них с Лью дурной компромисс: не говорить ничего. Но так тоже не пойдет.
При всем при том ничего особо изощренного Эгтверчи не учинил; пользуясь словами Лью, ребячество какое-то. И без того литианина регулярно подзуживали на гротеск, бунтарство и безответственную буффонаду — что он в полной мере и продемонстрировал. Он не просто выказал неуважение ко всем традиционным земным обычаям и нравам, но призвал аудиторию всячески проявлять то же неуважение на деле. В последний момент он даже уточнил, как именно: предлагалось посылать оскорбительные анонимки спонсорам передачи.
— Хватит и открытки, — едва ли не задушевно произнес он криво ухмыляющейся пастью. — Главное, чтобы поязвительней. Если вы терпеть не можете цементную пыль, которую они зовут молочной смесью «Объедение», так и напишите. Если же смесь вы употребляете, но от рекламных роликов вас тошнит, так и пишите, причем в выражениях не стесняйтесь. Если вы меня терпеть не можете, так мадам Бифалько и скажите, да негодуйте погромче. В следующей передаче я зачитаю пять писем, которые, на мой взгляд, окажутся самыми ужасными. И ни в коем случае не подписывайтесь; если уж очень приспичит, ставьте мое имя. Доброй ночи.
По вкусу омлет напоминал фланель.
— Вот что я скажу, — вдруг тихо произнес Микелис. — По-моему, он скликает толпу. Помнишь тех парнишек в форме? Теперь он занят другим… а если и тем же, то не так явно; в любом случае, ему кажется, он нашел кое-что получше. Аудитория у него миллионов шестьдесят пять, и половина из них — взрослые. Из которых еще половина в той или иной степени не в своем уме — на что он, собственно, и рассчитывает. Интересно, кого это он собрался линчевать.
— Но зачем, Майк? — спросила Лью. — Ему-то что с того?
— Не знаю. Ума не приложу. Власть ему точно не нужна — мозгов у него более чем достаточно, чтобы понять: Маккарти из него никудышный. Может, у него просто тяга к разрушению? Изощренная форма мести.
— Мести!
— Я же только гадаю. Что им двигает, я понимаю не больше твоего. Может, даже меньше.
— Мести кому? — спокойно спросила Лью. — И за что?
— Ну… нам. За то, что мы с ним вытворили.
— Понимаю, — проговорила Лью. — Понимаю.
Умолкнув, она опустила взгляд к своей нетронутой тарелке; по щекам ее заструились слезы. Попадись в этот момент Микелису под руку Эгтверчи, тому явно не поздоровилось бы; еще очень хотелось биться головой об стенку — знать бы только, с чего начать.
Картинка Клее чинно звякнула. С угрюмой решимостью Микелис поднял голову.
— А вот и гости пожаловали, — сказал он и вдавил кнопку видеофона.
Клее померк, и на экране появился председатель комитета ООН по натурализации в своем немыслимом шлеме.
— Подъезжайте, — произнес Микелис в ответ на безмолвный вопрос в глазах председателя. — Мы вас ждали.
Председатель довольно долго бродил по квартире и рассыпал комплименты насчет интерьерного дизайна; но было очевидно, что это лишь церемонии ради. Вымолвив последнюю любезность, он отбросил все светские манеры настолько резко, что Микелису почудилось, будто те вдребезги разлетелись на паркетолеуме. Даже пчелы учуяли нечто враждебное; председатель только покосился на солярий, а они, жужжа, уже ввинчивали в стекло лупоглазые головы. В течение всего последующего разговора прозрачная преграда то и дело звучно содрогалась, и сердито жужжали крылышки, то громче, то тише.
— За первые полчаса после передачи мы получили тысяч десять с лишним факсов и телеграмм, — мрачно сообщил ООН’овец. — Приблизительные результаты анализа уже есть. Назревают серьезные события, и промедление смерти подобно. Что-что, а просчитывать реакцию публики мы умеем, научились за столько-то десятилетий. На следующей неделе мы получим десять миллионов…
— Кто такие «мы»? — перебил Микелис, а Лью добавила:
— По-моему, не слишком большая цифра.
— «Мы» значит стереовидение. И для нас это цифра весьма серьезная, поскольку в общественном сознании мы все равно что анонимны. «Бифалько» получит таких посланий миллионов семь с половиной.
— А что в посланиях… совсем плохо? — нахмурилась Лью.
— Хуже не бывает — и они все сыплются и сыплются, — невыразительным голосом отозвался ООН’овец. — В жизни не видел ничего подобного — ас общественностью я уже одиннадцать лет работаю, от «QBC»; ООН’овский пост — это так… другая моя ипостась. В половине, если не в двух третях посланий — дикая, безудержная ненависть… просто патологическая. Кое-какие образцы я захватил… не самые страшные. Есть у меня одно железное правило — не показывать непрофессионалам ничего, что ужасает даже меня.
— Покажите-ка штучку, — тут же сказал Микелис.
Ооновец молча передал листок факса. Микелис пробежал его глазами. Вернул.
— Похоже, на своей работе вы загрубели даже больше, чем отдаете себе отчет, — неожиданно скрипучим голосом проговорил он. — Даже это я не рискнул бы показывать никому, кроме директора психолечебницы.
Впервые за все время ООН’овец улыбнулся, не сводя с них живого внимательного взгляда. Почему-то казалось, что он рассматривает и оценивает их не по отдельности, а именно как пару; Микелиса кольнуло сильнейшее подозрение, будто его права как личности ущемляются в данный момент самым беззастенчивым образом, однако ни к чему конкретному в поведении ООН’овца было не придраться.
— Даже доктору Мейд? — поинтересовался тот.
— Никому, — сердито повторил Микелис.
— Резонно. И при этом, повторяю, я вовсе не намеревался специально шокировать. По сравнению со всем остальным, это так, безобидная финтифлюшка. Аудитория у змия нашего сплошь из психов, и он серьезно собирается раскрутить их как следует — понять бы только, на что. Вот почему я у вас. Нам кажется, вы могли бы хоть примерно представлять, зачем ему это все.
— Незачем — если вы хоть что-то как-то контролируете, — сказал Микелис. — Почему бы вам не снять его с эфира? После такого подстрекательства другого выбора у вас нет.
— Что одному подстрекательство, то другому «Объедение», — гладко отозвался ООН’овец. — В «Бифалько» смотрят на это совершенно иначе. У них свои аналитики, считать они умеют не хуже нас, насчет семи с половиной миллионов грязных поношений за следующую неделю они в курсе. Но они это прямо-таки предвкушают; они от этого в диком восторге, буквально в диком. Они думают, это поднимет им продажи. Они готовы даже единолично спонсировать змию двойное эфирное время, полчаса, если прогноз насчет семи с половиной миллионов оправдается, — а он оправдается.
— Но почему вы все равно не можете снять его с эфира? — поинтересовалась Лью.
— Устав стереовидения воспрещает ущемлять свободу речи. Пока «Бифалько» выкладывает деньги, никуда программу из сетки вещания не деть. Вообще говоря, принцип, конечно, правильный; бывали в прошлом похожие ситуации, когда грозило прорваться черт-те чем, и всякий раз мы с трудом, но удерживались в рамках — и, в конце концов, аудитория просто теряла интерес. Но аудитория тогда была другая — широкая аудитория, по большей части вполне нормальная. У змия же аудитория весьма специфическая и, мягко говоря, не в своем уме. На этот раз — впервые в нашей практике — мы подумываем вмешаться. Вот почему я у вас.
— Ничем не могу помочь, — сказал Микелис.
