Наталья Галкина - Пишите письма

– Ковыль для букетов майско-ноябрьских увеселений. Не знаешь, что это?

– Знаю.

Майские анилиновые эфемерные волшебные букеты ковыля (малиновый, зеленый, синий, желтый анилин), глиняные свистульки, китайские турандотовские веера составляли для меня с самого раннего детства счастье бытия, я с замиранием сердца ждала Первомая, обожала Октябрьскую революцию именно за ковыль.

В годы парадов торговец кошками торговал ковылем и китайскими веерами.

– На самом-то деле ты кто? Торговец кошками (какими, кстати, кошками?) или продавец ковыля?

– На самом деле я твой муж. Ну, или любовник. В разных временных веточках по-разному. Впрочем, в парочке я тебе никто.

– Врешь!

Но как все его вранье, то была правда.

– Кстати о кошках. Витин кот повадился мочиться в мои сапоги. Почему, ёксель-моксель, именно в мои? Месть за кошачий род? Я Виктору говорил, он мимо ушей пропустил. Скажи ему женским голосом, чтобы было понятней, что я его рыжего ссуна в ерике утоплю, ежели он его не приструнит или в деревню не пристроит. Ты у нас Алдын-кыс, Витя рыжеват, чертов кот – и вовсе лисье оборотническое отродье; ваш союз рыжих должен принять мое предупреждение к сведению.

Кот, то ли выгнанный из деревни за блуд и воровство, то ли завезенный на грузовике по нечаянности, прибился к Вите, признал его за хозяина, ходил за ним, как собачонка. Когда мы с подружкой забирались на гору Туран, каменистую, с редкой травою, крутыми склонами (большей частью приходилось нам лезть на четвереньках), кот присоединялся к нам. Наверху он умывался, умывшись, обозревал окрестности. Овцы вдали, видимо, казались ему мышами. “Хову… хову..” – мурлыкал он по-тувински, глядя на степь. “Хор-рум, хор-рум!” – мырчал он каменным осыпям.

– Хорошо вы на горке сидите на солнышке, – говорила подружка, – Алдын-кыс и кыс алдын. Как по речке, по реке ехал рыжий на быке, только на гору взобрался, ему красный повстречался.

Мы писали в блокнотах тувинские слова: “туруг” – утес, “ужар” – водопад, “холуй” – подводный камень, “хорай” – город, “чарык” – ущелье. К каждому слову пририсовывали картинку. Возле слова “бедик” (гора) рисовали нашу гору Туран (не была ли она на самом деле безымянным холмом или сопкой “мажалык” без названия?) с рыжим котом на вершине.

Курган по-тувински назывался “базырык”.

– По-болгарски, – говорил мне Наумов, – “курган” – могила, а по-афгански – цитадель.

Итак, мы брали приступом цитадели могил, тревожа скелеты, спящие головой на восток, надеясь увидеть незабываемый цвет мертвого золота, выпадающего из глазниц или проваливающегося в ребра.

А нам попадались обрывки белой ткани с голубым, охристым, красным орнаментами да греческие кувшины или то, что от них осталось.

– Древнеегипетская пирамида, – говорил костру приехавший в гости на “газике” начальник соседней экспедиции, – это каменный шатер. Символ небесного звездного шатра.

– Что же тогда срубы наших курганов? Модели криниц? Образы колодцев?

– Конечно. Не зря тут столько источников. Налево Аржан, направо аржан.

Хватив по стопке спирта, запели: “В темном лесе, в темном лесе, за лесьем, распашу ль я, распашу ль я пашенку, посажу ль я, посажу ль я лен-конопель, лен-конопель…” – А песня-то наркоманская! Как я раньше не понял? Пашенка в темном лесе, в таком вроде бы неподходящем месте… плантация…

Мне тоже налили полстопки спирта. Я окосела вмиг и сказала:

– Странно. Вот мы здесь откапываем покойников, чтобы их обшмонать, один мой знакомый откапывает скелеты солдат Великой Отечественной, чтобы похоронить с почетом, а еще один высокопоставленный дяденька изучает одних покойников, чтобы из других уметь делать консервы, то есть их бальзамировать. Что за игра в кости?

И наступила тишина, как один фантаст позже написал. Только костер потрескивал, пощелкивал, пыхал да торговец кошками посмеивался.

– Что значит – обшмонать? – спросил гость не без обиды. – Мы изучаем прошлое в интересах науки.

– А Наумов говорит, – продолжала я, – копал, копал белый человек, да и откопал жестокость Ашшурбанипала, ветхозаветное мракобесие, чуму коричневую с чумой vulgaris, и свои откровения весь двадцатый век расхлебать не может. Наумов говорит: “хоронить” и “прятать” синонимы, так так тому и быть.

– Налейте ей еще! – вскричал торговец кошками.

– Отведите Инну в палатку, – приказным голосом обратился Грач к моей подружке, – уложите ее спать. С тем, кто ей спирту плеснул, поговорю потом.

– Так холодно, – сказал бульдозерист.

– Дамы должны греться кагором, – сурово сказал Грач. – За моей палаткой ящик стоит.

– Я, начальник, спать не хочу, – произнесла я, вставая; меня качнуло, – но из уважения к вам так и быть отправлюсь. Всем бугорщикам, то есть ворам в законе, то есть государевым в законе татям курганным, – счастливо оставаться! Гламурненько вы, однако, тут в натуре сидите!

– Что такое “гламурненько”? – спросил гость.

И я перевела:

– Наркомпростенько с культотделочкой.

Удаляясь, я запела: “На Дону и в Замостье тлеют белые кости, над костями шумят ветерки…” Недопев, заблажила: “В степи под Херсоном высокие травы, в степи под Херсоном курган…” Подруга увела меня. Утром она пересказала мне мои монологи. “Что ты только несла! И кто такой этот Наумов?” Грач призвал меня в свою палатку. Конечно же, входя, я трепетала. А он спросил:

– Скажите, Инна, кто такой Наумов?

– Писатель, – отвечала я.

– Известный? – спросил он.

– Нет. Великий.

– Понятно, – сказал Грач. – Ну, идите работайте.

Меня ждали, все уже сидели в грузовике, Трофимов (или Тимофеев?) подал мне руку, я запрыгнула в кузов, мы поехали к раскопу. Место раскопок было в двух или трех километрах от лагеря.

– Что вы так уставились на меня, Витя?

– Спросить вас хочу…

– Наумов – это великий писатель. Друг Студенникова.

– Как вы догадались, что я хочу спросить про Наумова?

– Вы, главное, не спрашивайте ее, кто такой Студенников, – сказал торговец кошками.

Я дала ему подзатыльник. Все недоуменно воззрились на меня, потом отвели глаза, глядели на степь и далее ехали в молчании.

Настал август. Небо стало выше, звезд больше, надмирным холодом веяло от них. Я так затосковала по Студенникову, что стала рассказывать вечерами подружке про наш роман вприглядку. Один из таких моих предвечерних рассказов прервали кошачьи вопли, крики, рев мотора, а вот и грузовик отъехал.

Выйдя из палатки, увидели мы рассерженного Трофимова.

– Рехнулся твой, Инна, приятель. Кота в мешок запихал и увез на раскопки.