Алан Фостер - Избранные произведения. Т.6. Проклятые: Призыв у оружию. Рассказы.

С самого начала он задумал начать скерцо флейтами с контрапунктом в лице одного-единственного фагота. Результат должен был получиться хоть и комичным, но сильным. Этакий кусочек музыкального черного юмора, который по праву оценили бы такие люди, как Берлиоз и Барток. Наверняка оценили бы! Затем вступали вторые скрипки и басы, плавно переходящие в небольшую изящную токкату для духовых инструментов, которые он свел воедино. Токката вышла просто на диво, но, черт возьми, он до сих пор не мог решить, как перейти с конца адажио в начало скерцо! Он находился в творческом тупике и все из-за этой паршивой оркестровки!

Все было плохо. Звучало, как в балагане. Флейты совсем где-то потерялись, а фагот вместо того, чтобы вступать временами в их песню печально-торжественным голосом, звучал, как сломанная туба, как будто кто-то спускал воду в уборной или у кого-то крутило в животе.

Он с яростью уставился на синтезатор и мотки кабеля, окружавшие инструменты. Что, если плюнуть на фагот и заменить его саксофоном? Оркестровку тогда, пожалуй, удастся закончить достаточно быстро, но… Все это будет слишком дорого для исполнения! Какой оркестр из маленького городка позволит себе нанимать саксофониста? Вот то-то!

Черт, дьявол! Равель же нашел тот звук, который искал. Так же, как и Дебюсси. И Гриффис. Если французы образца начала двадцатого века и болезненный американец создали свои эффекты, почему то же самое не может сделать опытный ученый из Нового Орлеана?!

С самого начала он отгонял от себя мысль о саксофоне, как назойливую муху, ибо дал себе зарок использовать что-либо, имеющее общее с джазовыми обертонами. Ему не повезло с местом проживания. Всю жизнь приходилось бороться с джазом, как с самым злейшим врагом.

— А, так вы говорите, что вы композитор из Нового Орлеана?! Значит, ваша работа обязательно ориентирована на джаз, не так ли?

Он покачал головой, словно хотел отделаться от наваждения и одновременно возразить. Удивительно! Чудовищно! Как легко люди все-таки обобщают! Критикам и публике уже все ясно, когда они слышат, что ты приехал из Луизианы. Им уже не нужно даже ничего слушать. Но у него никогда не было намерения становиться вторым Луисом Готтчелком! Им уже не нужно даже ничего слушать. Но у него никогда не было намерения становиться вторым Луисом Готтчелком!

Его работа не имеет никакого отношения к джазу! Она имеет отношение только к его каюнской наследственности. Но от последней он не мог отделаться при всем желании. Конечно, для первой крупной оркестровой композиции можно было бы особенно не напрягаться и сочинить что-нибудь простенькое и хорошо знакомое. Сюиту, основанную на народной музыке. Можно было бы активнейше задействовать мелодии и ритмы, среди которых он вырос в своем приходе. Несложная оркестровка — и пожалуйста! — можно записывать и можно играть.

Но этот убогий замысел не имел ничего общего с тем, что кристаллизовалось в его сознании в течение последних пятнадцати лет. Нет, разумеется, он будет использовать каюнские мелодии, без этого не обойтись. Но только в качестве фрагментов, крохотных частичек, от которых можно будет оттолкнуться и въехать в настоящее произведение.

Да, его замыслы и стремления были гораздо величественнее, чем фолк-мьюзик. Он жаждал соединить каюнские народные мотивы с современной симфонической традицией. Собственно, такова структура всей современной музыки и особенно американской. Конечно, есть свои идиотские исключения, но в целом американская музыка традиционна от Гансона до Гласса. Возьмите великолепную, восхитительную симфонию Винсента, написанную целиком по велению магического вдохновения. А почему у него вышла именно эта музыка, а не другая? Потому что он родом из Алабамы, а не из Лос-Анджелеса или Нью-Йорка!

Уилл полагал, что поездка на катамаране на несколько недель поможет ему совершить свой музыкальный прорыв, и тогда он выберется из той трясины, в которой сидел уже довольно долго без всяких шансов на спасение. В городе трудно, невозможно работать. Слишком многое отвлекает внимание. Не только в городе, но и на озере, и в заливе. Он знал, что должен забраться гораздо дальше всех этих мест. Подальше от случайных знакомств в букинистических лавках, подальше от университетской болтовни, от ресторанов и лекций. Слишком соблазнительно отставить компьютер в сторону и направиться в «Кафе дю Монд», выпить чашечку кофе с молоком и с пирожными. Слишком соблазнительно выдернуть штепсель из розетки и отправиться на ночь погулять по кварталу, где туристы таращатся на местных жителей, а местные жители на туристов.

В какой-то момент он понял, что, если хочет добиться действительного прогресса в работе, если он на самом деле решил закончить этого музыкального монстра, ему необходимо отправиться в такое место, где бы не было никаких развлечений и интеллектуального общения. Поскольку у него было не так уж много денег, пришлось остановиться на катамаране.

Его сильно подстегивало и то обстоятельство, что в его проекте был заинтересован Дорбачевский. Руководитель оркестра на полном серьезе пообещал устроить его пьесе премьеру, как только композитор представит ее в напечатанном виде. Уилл с замиранием сердца осознавал, что исполнение его вещи филармоническим оркестром — это не просто признание его как большого композитора, но и мощный прорыв вверх по сравнению с тем уровнем, который мог обеспечить университетский оркестр.

Уже не однажды Диборн — декан факультета — предлагал Уиллу профессорскую должность. К удивлению его и своих коллег, Дьюлак до сих пор решительно отклонял предложение. Свою независимость он ценил больше всего, поэтому появлялся в университете в качестве вольного охотника, частью читая лекции, частью занимаясь с учениками. Зарабатывал на жизнь он нечастыми, но хорошо оплачиваемыми работами в качестве дирижера по приглашению, а также халтурой на телевидении. Это не только поддерживало его на плаву, но и позволяло в любой момент начать коллекционировать яйца Фаберже. И дело было не в том, что ему очень нравилась вольная, нештатная жизнь. Просто он очень хотел иметь время для сочинения музыки.

Конечно, если он поймет вдруг, что «Аркадии» ему не закончить, он серьезно задумается о том, чтобы позвонить Диборну.

Но сейчас об этом думать рано. Лучше подумать об обещании Дорбачевского представить зал «Симофни Холла», в котором звучит сонорная рапсодия, а под величественную концовку его окатывает мощная волна аплодисментов со стороны ценителей искусства, которые встают со своих мест и отчаянно вытягивают шеи, стремясь увидеть на сцене его, Уилла Дьюлака!