Михаил Ахманов - Зов из бездны

Дикий обычай у жителей Джахи – хоронить покойников в земле! Не питают они почтения к предкам, не сохраняют их тел, не возводят гробниц, не расписывают их стены картинами того, что может пригодиться умершим… Страшно подумать, какими явятся их покойные Осирису – с гниющей плотью, изъеденной червями, а то и вовсе без тел, одни скелеты… Впрочем, я не уверен, что идут они в ту же Страну Заката, что и мы – ведь не читают над ними из Книги Мертвых, не пеленают мумии, не кладут амулеты и священные тексты, не ставят в гробницы помощников-ушебти, да и гробниц самих нет. Возможно, попадают они не к Осирису и Сорока Двум Судьям, а в совсем иной загробный мир, полный чудовищ, ужасов и мук, или уходят в пустоту, где души умерших, лишенные тел и памяти, мечутся, подобно облаку гнуса… Так что есть сомнение: люди ли обитатели Джахи, Хару и прочих мест? Ведь человек лишь тот, кто, проживши жизнь и упокоившись в гробнице, является на суд к Осирису, а затем пребывает вечно в Полях Иалу или, по грехам своим, в месте наказаний и страданий.

Но хватит об этом! Не человеческого разумения те дела, и знают о них лишь жрецы и пророки, вдохновленные Амоном. А потому вернемся к заботам дня.

Двенадцать гребцов сидели на веслах, трое следили за полным ветра парусом, а кормчий Гискон, управлявший судном, стоял на довольно широкой скамье у кормового весла. Здесь же устроились и мы: Брюхо – на мешке с одеждой, а я и Феспий – на сложенном и перевязанном веревками полотняном шатре. Корзина с домом бога стояла у наших ног, и рядом лежали завернутые в плащ доспехи и оружие Феспия.

Едва скрылся Сидон в морской дымке, как спутник мой развязал сверток, отложил в сторону шлем, наручни и поножи, надел панцирь, подпоясался и подвесил на плечо свой меч. Мореходы, не выпуская весел из рук, следили за ним с любопытством, а кормчий Гискон промолвил, что в море – хвала Баалу и Мелькарту! – пусто, злодеев-филистимлян не видать, а потому меч и секира без надобности. Знал бы он, что злодеи уже тут! Правда, не филистимские.

Феспий кормчему не ответил. Похлопал ладонями доспех, проверяя, хорошо ли сидит, нащупал рукоять меча под левым локтем, взял в руки кинжал, заткнул за пояс секиру. Затем поднялся к Гискону на скамью и оглядел морской простор. И правда, пусто – ни паруса, ни мачты, и до берега далеко, половина сехена.

– Скажи своим людям, чтобы свернули парус и перестали грести, – велел Феспий.

Челюсть Гискона отвисла, глаза полезли из орбит.

– Почему, о достойнейший?

– Таков мой приказ, – пояснил Феспий и приставил кинжал к горлу кормчего.

Тот побледнел:

– Но, господин…

– Выполняй – и останешься жив, и люди твои тоже будут живы. Иначе…

Видно, Гискон был не робок – он дернулся, пытаясь убрать горло из‑под острия. Но Феспий ухватил его свободной рукой за шею и нажал, заставив пасть на колени. Теперь клинок упирался в лопатку Гискона, а сам он стоял в позе пленного, скорчившись на коленях, едва не касаясь лбом скамьи.

– Парус… сверните… весла на борт… – прохрипел кормчий, прекратив сопротивление. – Чего тебе надо, воин? Кто ты? И кто твой приятель-египтянин? Вы ведь не разбойники?

– Египтянин – слуга Амона, а я тот, кто я есть, – ответил Феспий. – Скоро узнаешь, чего нам нужно.

Мореходы, поглядывая на нас, быстро подтянули парус к верхней рее и сложили весла. Я не назвал бы эти взгляды дружелюбными; казалось, сейчас они ринутся на корму, затопчут меня и кушита, а потом навалятся на Феспия. Жизнь или смерть кормчего их, вероятно, не очень заботила.

Корабль замедлил ход и закачался на мелкой волне. Феспий отвел клинок от спины кормчего, разрешив Гискону подняться с колен. Гребцы, сидевшие ближе к нам, заметили это и взялись за весла.

– Не советую. – Голос моего спутника был ровен и спокоен. – Вам обещана жизнь, но я могу об этом позабыть.

В воздухе сверкнул кинжал и с сухим стуком впился в скамью между бедер гребца. Корабельщик с ужасом взглянул на клинок, едва не попавший ему в промежность, затем поднял глаза на Феспия – тот уже раскачивал в руках секиру. И было ясно, что он не промахнется.

– Брюхо, принеси кинжал, – велел Феспий. – Пусть двое снимут кожи и откроют товар. Остальные – на нос. Живо!

Мореходы повиновались с угрюмым видом. Может, судьба товара, что прятался под кожами, была им небезразлична, может, злобились они на Феспия, но никто не хотел умирать. Чтобы погибнуть первым, вторым или третьим, нужны отвага или отчаяние. Или такая преданность хозяину, какой не найдешь в наши ничтожные времена.

Груз корабля состоял из корзин, в которых хранились ларцы и глиняные сосуды с залитыми воском горлышками. Ларцов было два, и они, по счастью, стояли в ближней ко мне корзине.

– Что это? – спросил Феспий. – Что в горшках, кормчий?

– Пурпур, – нехотя отозвался Гискон. – Краска, принадлежащая господину моему Баал-Хаммону. Я должен продать ее в Библе. – Кормчий вздохнул. – Теперь, наверное, не продам… Вы все‑таки разбойники…

– А ларцы? Что в них?

– Украшения из мастерских Баал-Хаммона. Браслеты, перстни, ожерелья… с жемчугом и камнями или без них.

– Проверь, Ун-Амун, – сказал Феспий. – Проверь, хватит ли тебе этого.

Я поднял крышки ларцов. Один был набит ожерельями из цветного стекла, бронзовыми заколками, сережками и подвесками с жемчугом; товар не из дешевых, однако не серебро. Во втором ларце лежали серебряные браслеты: тяжелые, большие – на мужскую руку, и тонкие, легкие, более изящной работы – на женскую. Их было тут шесть или семь десятков, но пересчитывать добычу я не стал, а только прикинул на вес. Тридцать дебенов, не меньше!

– Подходит, – сказал я, выпрямившись. – Меньше, чем было, но лучше, чем ничего.

– Тогда объясни этим людям, что мы делаем. Так объясни, чтобы не считали нас разбойниками.

Я прислонился к борту, чтобы видеть кормчего и столпившихся на носу мореходов. Затем воздел руки к солнцу и произнес:

– Видит Амон, мы не грабители, не душегубы! Посланы мы в эту землю за стволами кедра для священной ладьи, но некий Харух, родом сидонец, похитил серебро и золото, что назначили мне для уплаты за кедр. Поэтому беру я этот ларец с браслетами, а больше ничего мне не нужно. Пусть не вы меня обокрали, но я его возьму, ибо так велит Амон! А вы ищите вора Харуха. У него сосуд из золота на пять дебенов, украшенный птицами, и четыре серебряных сосуда, тоже на пять дебенов каждый, и на них чеканка из листьев и стеблей папируса. И еще у него украшения весом одиннадцать дебенов, кольца, серьги, браслеты и большое ожерелье. Найдете, все будет ваше, а если отдадите мне, верну я ваш ларец.

Кормчий Гискон знал речь Та-Кем, и, должно быть, некоторые мореходы тоже ее понимали. Ответил мне тот корабельщик, что управлялся с парусом, и сказал он: