Игра в четыре руки - Борис Борисович Батыршин
«Где искать-то? – растерялся парень. – Дома отец все уже перечитал, в книжном магазине ничего приличного не найдешь, да и ехать далеко, на Сокол. Аста разве спросить? Ему мать иногда приносит интересные книжки…»
«Не, к Сереге мы не пойдем, – отметаю его предложение. – Вот что, заглянем-ка мы в библиотеку. Она недалеко, через три дома. Ты ведь там уже был?»
Зачем спрашиваю? Знаю ведь, что так и не удосужился навестить это культурное учреждение – до самого окончания девятого класса, когда семья обменяла квартиру и перебралась с Речного на Войковскую.
«Нет, не был. – Женька помотал головой. – А меня запишут? Я думал, там только взрослые…»
«В любой библиотеке есть детский отдел, – отвечаю. – Только школьный дневник с собой прихвати, могут попросить показать. Ну что, пошли?»
«А какую книгу возьмем? – Альтер эго уже загорелся идеей. – Отцу бы про войну…»
А то я не знаю! Любимое его чтение – Симонов, «Воспоминания и размышления» Жукова, «Семнадцать мгновений весны», «Военный дневник» Гальдера, богомоловский «Момент истины»…
«На месте разберемся, – отвечаю. – Кажется, я знаю, что надо искать».
12 ноября 1978 года.
Москва
Послеобеденные беседы
Женьку пустили наверх, в отделение, после четырех дня, когда начались положенные по графику посещения больных. А до этого он почти час скучал, ожидая, когда спустится мать – она-то сидела с отцом с самого утра. Его поместили в палату на четверых – правда, две койки были свободны, пациентов с них только-только выписали.
Мать отошла поискать лечащего врача, оставив Женьку с болящим. Тот смотрел на сына виновато, словно прося прощения за то, что испортил тому триумфальное возвращение – с объятиями, расспросами, рассказами, демонстраций сувениров и, конечно, праздничными пирогами. Сам Женька остро это ощущал и тоже чувствовал себя несколько не в своей тарелке. Нужные слова никак не находились, кроме дежурного «Как себя чувствуешь?» и «Когда выпишут?»
И тут – легкое прикосновение к сознанию, на самом пороге чувствительности: «Уступи на четверть часика, не жадничай…» «Щелк-щелк» – эта процедура, похоже, стала у них рутинной. Женька на секунду опустил голову, а глаза на отца поднял уже Второй, оставив напарнику-реципиенту роль пассивного наблюдателя.
– Помнишь, ты приносил домой книжку Пикуля про полярный конвой? Ее в журнале каком-то печатали, сокращенный вариант?
– «Реквием PQ-17»? – оживился отец. – Как же, конечно помню! Но ты, кажется, ее читать не стал?
– Дурак был потому что, – отвечаю. – Вот, держи, это тебе.
Кладу на одеяло нетолстый томик. Картонная обложка, нехитрый рисунок, изображающий морские волны.
– Вот. Почитай, не пожалеешь…
Книгу мы с альтер эго отыскали в библиотеке, на самой дальней полке. Судя по формуляру, ее брали всего пять-шесть человек. Неудивительно, Маклин в СССР не самый известный писатель… И для отца это новинка, это я знал точно, поскольку сам подсунул ему «Улисса» где-то в начале 90-х. Тогда отец мгновенно проглотил книгу.
Он взял издание, повертел его в руках.
– Странное название. «Корабль его величества» какой-то… Это что, про пиратов?
– Про полярные конвои, как и у Пикуля. Да ты открой, сразу все поймешь. А аббревиатура «Эйч, Эм, Эс» – «Хиз маджести шип» – это стандартное обозначение британского военного корабля.
Отец посмотрел на меня с удивлением.
– А ты, я вижу, подтянул английский…
Он открыл книжку – почему-то в самом конце, – перелистнул еще пару страниц, прищурился, поправил очки – и стал читать вслух:
«…самолет, пикирующий на изготовленную к бою зенитную установку, обречен. Так говорили преподаватели артиллерийского училища на острове Уэйл и, теша собственное тщеславие, доказывали и без того очевидную истину, используя в качестве наглядных пособий зенитные орудия и воссоздавая боевую обстановку. К сожалению, воссоздать пикировщики было невозможно.
„К сожалению“ – потому что в боевых условиях единственным решающим фактором был именно пикирующий бомбардировщик. Чтобы убедиться в этом, надо самому очутиться возле орудия, слышать пронзительный вой и свист „штуки“, падающей почти отвесно вниз, самому прятаться от ливня пуль, видеть, как с каждой секундой вражеская машина увеличивается в сетке прицела, и знать при этом, что никакая сила не предотвратит полет подвешенной под фюзеляжем бомбы. Сотни человек – из тех, кто был свидетелем атаки „юнкерса“ и остался в живых, – с готовностью подтвердят, что война не создала ничего более жуткого и деморализующего, чем зрелище „юнкерса“ с его У-образным изломом крыльев в ту минуту, когда он с оглушительным ревом падает на вас перед самым выходом из пике…»
– Сильно… – глухо сказал отец. – Словно автор видел это своими глазами.
– А он и видел, – говорю я. – С сорок третьего года он служил торпедистом на британском крейсере. Дважды ходил в полярные конвои, участвовал в операциях против «Тирпица». Потом – Средиземное море, Крит, а в сорок пятом – Дальний Восток, война с Японией. Я, конечно, уважаю Пикуля, но до Маклина ему далеко. Хотя, наверное, не стоит так говорить. У каждого своя война.
Отец посмотрел на меня с удивлением.
– А ты повзрослел, сын. Раньше ты такого бы не сказал.
– Что поделать, – пожимаю плечами. – Время-то идет. То ли еще будет…
– Вот только запугивать меня не надо! – Отец закрыл томик и положил на тумбочку, рядом с надкусанным яблоком и вчерашней «Правдой». – За книгу спасибо, прочту. А сейчас рапортуй, как дела в школе.
– Какая еще школа? – искренне возмущаюсь. – Сегодня – последний день каникул, мы только вчера из Пятигорска вернулись. Про это могу рассказать, если хочешь.
– Да, верно. – Отец смущен. – Как это я забыл? Работа, понимаешь, закрутился, а тут еще эта ерунда… Так что там у вас в Пятигорске?
Домой возвращаюсь в раздерганных чувствах. Альтер эго (после очередного «щелк-щелка» он охотно перехватил управление) ничего не замечает: размахивает руками, излагает матери подробности поездки, беззаботно озирается по сторонам. Мама слабо улыбается, поддакивает, вставляет вопросы – видно, что она мыслями с отцом, в больнице.
В последние годы жизни отца мои отношения с ним испортились совсем. Трещину-то они дали еще раньше, когда он осознал, что к учебе в его любимой Бауманке сын относится спустя рукава, да и вообще по натуре не технарь. А через год после окончания вуза я и вовсе забросил выбранную специальность, занявшись совершеннейшей, с точки зрения отца, ерундой: какие-то книжные дела, издательство, фантастика… К тому же стремительно ухудшающееся здоровье не могло не сказаться на характере.
Уйдя на инвалидность, отец оторвался от своих любимых МиГов, да и новости, которые изредка приносили коллеги, не радовали: фирма вошла
