Антон Первушин - Свора Герострата

Плечо у меня мгновенно онемело — медведь неуклюжий! — но и Юра двигался не ахти как быстро: он все-таки был дилетант, и, наверное, секунды две прошло, я уже почти выпрямился, прежде чем у виска моего просвистела (я кожей почувствовал ее смертоносный холод) острая сталь, и Арутюнов с силой вогнал в обои длинный блестящий предмет.

Я ударил Юру снизу вверх коленом в пах: в другой раз не промахивайся. Эффект был совершенно ошеломляющий. Для меня. От подобного удара любой живой мужик обязан был бы сложиться, как переломленная посередине спичка. Но Юра не сложился. Такого не бывает, сказал бы я, если бы наш флегматик дал мне на это время. Но он рывком вытащил свое орудие из стены и провел выпад номер два. И я испугался.

В схватке тет-а-тет последнее дело — страх; бояться противника нельзя, запрет. Страх мешает объективно судить о его намерениях и силах, а это является непременным условием опережения, прямого предвидения действий противника. И зная эту истину, впитав ее кровью, нервами, принимая за безусловный рефлекс уже, я тем не менее испугался.

Впрочем, испугаться было немудрено: я все еще не освоился в сумраке прихожей, я не знал расположения предметов мебели в ней, и я не понимал, ну не понимал, почему Юра смог устоять после прямого удара в пах, почему он еще способен двигаться и двигаться настолько резво; не понимал, почему он молчит, почему хотя бы не сопит, как свойственно дилетантам. А испуг — всегда первый шаг к растерянности.

Поэтому я чуть не пропустил тот самый выпад номер два, нанесенный сверху вниз с беспощадной силой. Острый предмет, которым орудовал Юра, пропорол мне на правом плече куртку, рубашку, содрал кожу. Рубашка намокла кровью, но в тот момент я ничего не почувствовал, потому что задачей моей было удержать равновесие. Но из-за приступившей растерянности с задачей я не справился и, как следствие, загремел на пол, ударился при падении головой о дверь из прихожей, поверху застекленную. Стекла отозвались мелким дребезгом, а дверь приоткрылась.

Но и Арутюнов не удержался на ногах, упал с размаху на вешалку, и я услышал, как хрустнула какая-то из его костей. Толчком я распахнул дверь из прихожей, и, перевернувшись на бок, быстро перебирая руками-ногами, пополз к свету. Юра, несмотря на хрустнувшую кость, устремился за мной. Да еще как проворно!

За дверью оказался захламленный полутемный коридор, но все-таки здесь было на порядок светлее, и, отползая, я обернулся, чтобы увидеть Арутюнова, увидеть, как он это ДЕЛАЕТ. А он пробирался за мной, перелезая через опрокинутую и изрядно деформированную вешалку, и видок же у него был — совершенно бредовый.

Я увидел его лицо, и не скажу, что от зрелища этого мне полегчало. Такое же лицо было у Эдика Смирнова, когда он открыл огонь в зале ожидания пулковского аэропорта; такое же лицо я видел вчера у Андрея Кириченко. Подернутый дымкой взгляд… Это лицо означало смерть, и я наконец понял, почему Юра не чувствует боли. Видимо, побочное действие запущенной в нем программы — отключение болевых центров. Он полз ко мне, а сломанная левая рука (я мельком увидел вывернутое под неестественным углом запястье) бесполезной помехой волочилась следом; Юра полз, опираясь локтем правой, и между пальцев так, что побелели костяшки, у него были зажаты ножницы: и не маникюрные, а сантиметров двадцать, для разрезания тканей или плотной бумаги. Этими ножницами он собирался меня убить. Еще я успел заметить проступающий, наливающийся багровым подтек над Юриной бровью и то, что сам оставляю на линолеуме размазанный кровавый след.

— Стой! Стой же, падла! — крикнул я, надеясь голосом сбить действие программы.

Но, видимо, я в самом деле ничего толком не понимаю в программировании (а тем более в программировании человеческих душ!), Потому что Юра никак не отреагировал на мой отчаянный крик, и я понял, что единственное средство его остановить — это грубая злая сила. Не точность попадания по нервным узлам, не совершенное владение техникой дзюдо или каратэ, а грубая сила, чтобы поломать, чтобы обездвижить, не дать и шелохнуться.

Я начал подниматься с намерением встретить Арутюнова стоя, но он вдруг рванулся, быстро преодолев по линолеуму разделявшие нас полметра, навалился на мою левую ногу, замахиваясь ножницами, и мне ничего другого не оставалось, как ударить его каблуком ботинка по лицу. Голова Юры мотнулась. Мне на штанину обильно полилась кровь. Кажется, я сломал ему нос. Но как и прежде сильный и точный удар не возымел действия. Единственно — сбил координацию, и Юра промахнулся своими ножницами в третий раз.

Я снова попытался подняться. И мне это почти удалось. Но Арутюнов, с хрипом выдохнув, сделал еще один рывок, ухватил меня за голень и дернул. На этот раз я упал более удачно, но все равно зашипел от резкой боли, успел испугаться, не сломал ли ребро, но горевать по этому поводу времени не было, потому что Юра забирался на меня, а в руке у него снова блестели ножницы.

Я понял, что теперь он не промахнется. В моем распоряжении были считанные мгновения. Я позволил ему замахнуться, успев оценить, что метит он мне в горло, а потом сбросил Юру, ухватив под локоть и помогая себе согнутой в колене ногой. И сейчас же, вывернувшись, вскочил. Арутюнов дернулся на полу раза три и затих.

Я стоял над ним, опираясь рукой о стену, тяжело дыша, слушая гулкий стук собственного сердца. В глазах рябило от перенапряжения; по куртке стекала кровь: наверное, и моя, и его вперемешку.

Юра не шевелился.

Что?! Опять?!

Я наклонился и перекинул его на спину. И тут же отвернулся, сдерживая рвотный позыв. Юра Арутюнов, студент третьего курса Технологического института (или Технологического университета, как принято теперь называть), член Своры Герострата, был мертв. Ножницы острым концом глубоко вонзились в его правую глазницу; из-под распоротого века сочилась кровь и какая-то бесцветная жидкость.

Он убил себя сам… Точнее, нет. Я убил его — будь честным хотя бы перед собой. Ты отбросил его, да так удачно, что Юрина рука с ножницами подвернулась и направила их прямиком ему в глаз. Мгновенная смерть. И значит, Герострат может быть доволен, может праздновать победу: теперь и ты, Борис Орлов, замаран по самые уши…

Я опустился на линолеум рядом с телом Арутюнова. Все уже довелось испытать с момента, как познакомился я с Геростратом: разочарование в друге, панику, растерянность, страх, потерю надежд, а вот теперь еще навалилась без предупреждения тоска. Состояние полной, беспросветной депрессии.

Не скажу, что мне не приходилось ранее убивать. Приходилось. И очень часто. Я даже сбился со счета, скольких успел за два года отправить на тот свет. На войне трудно вести счет, особенно когда идет бой, и все палят во все стороны, и ты тоже стреляешь, не прицеливаясь, а потом, когда заканчивается бой и начинается статистика, уже не можешь сказать, кто ТВОЙ, а кто — нет.