Журнал «Если» - «Если», 2011 № 01

Я помнил это из миллиона книжек. Силовое поле. Воспетый старой фантастикой великий технологический прорыв из тех, которым вещественный мир отказал в праве на существование ввиду их умозрительности. Что есть силовое поле, в конце-то концов? Межмолекулярные или межатомные взаимодействия внутри материи, сохраненные в отсутствие материи?

Миллион раз самопровозглашенные гении с презрением объясняли мне, почему это возможно, вы поймите, только… правильно. Никаких треклятых силовых полей в треклятом реальном мире, присно и вовеки.

В ресторанчике мы постояли и подождали, наблюдая, как люди за столиками безмолвно общаются за трапезой. Ладно: ножи, вилки, ложки — стало быть, едят здесь, обходясь без телекинеза. Однако ни официантов, ни роботов, ни маленьких подъемников, которые доставляли бы заказ прямо из столешницы. Просто кто-то уходил, кто-то приходил, а стоило на секунду отвлечься, и они уже потребляли другую пищу из другой посуды.

Телепортация?

Хорошо бы увидеть, по крайней мере, как тарелка с объедками исчезает, уступая место дымящимся горкам новой еды. Значит… что? Какая-то разновидность эффекта наблюдателя, местный антропный принцип? «Пока я смотрю, ничего произойти не может»?

Я скосил глаза на Оддни: не заметила ли она чего-нибудь необычного? Нет? Я вздохнул и сказал:

— Чувствую себя кроманьонцем в «Макдональдсе».

Она взглянула на меня и улыбнулась:

— Тогда кто я, неандерталец?

Опять продолжительный осмотр зала, полного едоков.

— Надо думать, братцы ящеры — это Челоматы, а девочки-худышки — первые Бессмертные, но немало и нормальных людей. Если бы только кто-нибудь что-нибудь сказал… — Дудки. За столиками ели, жестикулировали, строили выразительные мины. Но челюстями двигали, исключительно чтобы жевать. — Обыкновенное радио, верно?

Она кивнула.

— Скорее всего. Думаю, умей они читать мысли, надобность в языке тела отпала бы.

— Итак, у всех тут мозги подключены к единой информационной сети. — В мире, который мы покинули, произошло почти то же: виртуальная реальность на Земле развивалась и совершенствовалась, и чем изощреннее становились технологии, тем безнадежнее отставал прежний интернет. Позволить себе вживление могли немногие, но нейроиндукционные обручи на головах стали обыденностью почти повсеместно.

Оддни сказала:

— Логично. Я очень старалась дешифровать поток сигналов, которые удается засечь. Бесполезно. Слишком многое изменилось.

И никак не определить, сколько конформных лет отделяет нас от того дня, когда мы спустились в атмосферу Урана. Что до лет вероятностных… Бог знает. Наверное, он один. Разве еще калдан? Вряд ли. Я бы сказал, он сел в калошу. Отсек себя вместо нас.

— Ты пробовала вещать по их сети?

Медленный кивок.

— Если я для них хотя бы треск помех, определить это невозможно. Обычным разговором мы добьемся большего. — Беглые взгляды из всех концов зала, неодобрение. — Думаю, говорить вслух на людях считается здесь… дурным тоном.

Как ковырять в носу или почесываться?

— Давай подберемся к только что накрытому столику и отоваримся. Что скажешь?

Она ухмыльнулась.

— А вдруг нас арестуют?

Тут пятачок воздуха между нами сделался стеклянистым, и в нем развернулось знакомое изображение Ильвы Йоханссен.

— Наконец-то, — сказала она с видимым облегчением!

Повсюду вокруг нас едоки в смятении вскакивали из-за столиков и устремлялись к двери, внезапно позабыв про тарелки, от которых валил пар. Удивительно? Теперь уже не знаю. Я вздохнул.

— Похоже, это единственный способ пообедать.

Я уселся за ближайший освободившийся столик и окинул взглядом миски и тарелки с непонятной размазней и… рисом? Восточная кухня? Эта пакость — шаурма?

Оддни села напротив меня, однако смотрела только на изображение своего истинного «я». Этакое набожное восхищение с примесью… не знаю. Сожаления?

Ильва рассмеялась и, глядя на свое блудное дубль-тело, сказала:

— Вижу, вижу, по-прежнему молодцом. Прости, родная, восстановить связь и провести наложение текущих данных я не могу. Технологии изменились слишком сильно.

Оддни не поднимала глаз, но… что это, робкий лучик надежды? Какой, черт побери, надежды — умереть без покаяния? Неужели ей так дорого собственное «я»? А насколько мне дорого мое? Отрекся бы мистер Зед от себя ради бессмертия, цена которому — растворение в чужой личности? Я говорю «нет», но я не поставлен перед таким выбором. Покуда мне доступны мои снадобья, жизнь челоящера хочешь не хочешь продолжается.

Оддни прошептала:

— Значит…

Ильва на картинке ужаснулась:

— Да нет же, дорогие! Прежде чем отослать вас обратно, я могла бы провести определенные обновления, чтобы помочь вам воспрянуть духом. За минувшие несколько тысячелетий я кое-чему научилась.

Несколько тысячелетий! Я вполголоса сказал:

— Что значит «прежде чем отослать вас обратно»?

Свой дворец, Капитолий Солнечной системы, Ильва Йоханссен окрестила Венерарием, воздавая должное богине… и с шутливым намеком.

В детстве, незадолго до того как Третья мировая развеяла их на атомы (или незадолго до того как вырасти в более или менее ничтожных взрослых), Алан Берк и Ларри Пернотто сочинили роман под названием «Венерийцы». Ларри выступал в нем в обличье Ритериона, виакора материка Ситнальты, Алан же, притязая на большее величие, стал Алендаром, виадетом планеты.

Их мир был густо замешан на Эдгаре Райсе Берроузе и тонко приправлен приключениями звездного кадета Тома Корбетта. Полагаю, будь Алендар в то время достаточно зрелым, чтобы понимать подобный юмор, с него сталось бы назвать столицу Венеринхольм. Однако он нарек ее Венерарий — острота совсем иного пошиба.

Мы с Оддни в вышине, на балконе у парапета, любовались подступавшими вплотную к великолепию лиловых гор янтарными равнинами, перевитыми, сколько хватал глаз, лентой туманного, сказочного городского пейзажа. Дворец стоял на высоком пике с плоской вершиной — на Гатоле, а то и на Венеринхольме. Обнаружив, что Ильва в честь сами-знаете-чего переименовала Марс в Татуин, я боялся спросить.

Очеловеченному суперкомпьютеру позволено куролесить напропалую. Никто слова поперек не скажет. Каким кромешным адом могли быть последние три тысячи лет?

Оддни, душистая после ванны, переоделась в платье из полупрозрачного шелка, чуть парусившее на теплом ветру, который дул с отягощенной плодами равнины внизу. Я обнимал Оддни за талию, наслаждаясь мягкостью кожи под нежной тканью. Мысли вертелись около сами-знаете-чего. Не того сами-знаете-чего, где Татуин, но вертелись, вертелись.